Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

и он посоветовал ей отлежаться. То ее знобило, и он говорил, что, наверное, это после бани; у нас нынче холодно, нужно поберечься, форточку прикрыть. Она отвечала, что она не может позволить себе этого; у ней много дел – ее ждут на работе.

– А что? Какие у тебя дела сегодня? – спросил Антон.

– Посуда грязная на общей кухне – нужно помыть ее, – ответила Люба.

– Оставь ее до завтра.

– Я ее уже вынесла туда. Может, нужно еще постирать.

– Да оставь ты все это. Полечись! Успокойся!

– Ну, тебе об этом легче всего говорить. Ты не можешь понять всего, где тебе! – говорила она все раздраженней. – Ты даже сесть сразу за стол не можешь…

– Любочка… мы… – у него фраза тянулась – не получалась никак…

– У тебя всю жизнь не получается что-то, – перебила она его. – Что разговаривать нам впустую?

Он сел за стол – поел холодца, оставшегося в холодильнике. Он принес с работы две свиные ножки за 82 копейки, и она сварила шесть тарелок холодца, оказавшегося вкусным. Сюда мясо добавили на два рубля. Только неудобство состояло в том, что варила холодец около восьми часов. Его, конечно, в будний день не сваришь.

Люба вдруг слово за слово пристала к Антону:

– Ты думаешь, что тем, что идешь к столу, тем и ограничивается наше супружество?

– Дай, пожалуйста, поесть! – разозлился он. – Потом поговорим, если ты не можешь успокоиться!

– Чаю поставить? – спросила она скрипуче, управившись с посудой.

Он разумеется ответил, что нет, не нужно; ответил, как можно мягче, но вместе с тем с таким тоном, чтобы чувствовалась в его голосе какая-то обида или же намек на нее.

Она зазвенела металлическими бигуди, разматывая их на голове, снимая на ночь. Вздыхала. Через минут пять заплакала в постели и под одеялом.

Он пошел уговаривать ее.

– Дать попить чего-нибудь?

– Нет, дай платок. – Она вся изревелась. – Но вскоре вроде бы затихла.

Он определенно понимал: она сама с собой боролась, выбирая судьбу, как ей дальше быть, желая и страшась неизвестного нового.

Тут его разговоры-уговоры уже кончились.

V

Антон не знал, как это случилось. Все было обыденно. Как всегда. Никаких особенностей. И теперь ругал только себя, считал себя невольным виновником происшедшего охлажденья сердец.

И погода хлипкая, осенняя не радовала.

Люба вздохнула, воскликнула, на ночь глядя:

– Господи! Дай мне хоть немножко какого-нибудь интеллекта! Пожить нормально…

– Я ложусь, – сказал Антон. – Уже поздно.

– Ложись. Кто ж тебе не дает. – Отстраненный тон в произнесенных словах Любы.

Холодны и стены золотого города, власти каменны. Нет понятия у них. Не жди его. И не говори о том. Все впустую.

«И верно, верно, видишь все; и не постичь того – непостижима предопределенность самоустроения земной круговерти, хотя в теплом солнечном разливе и видишь вживь животворящие дали, наслоения утесов, висящую гроздь налившейся рябины и обессиленный листочек с прожилками омертвления… Все красиво… Ты слышишь, слышишь отстраненный тон в ее словах – посыл неверия…

Что важней всего? Состоятельность духа. Как бы не забыть начала. А где оно? Какое было? Все верно, кроме истины во всем. Нужна она? Ее нет. Есть одно незнание. Пустая алгебра, схоластика. И незнание зависимо. Есть только вера. Подмена – суть понятия. Упрощение всего. А этого не должно бы быть. Не было бы теперь и ослабления интеллекта у человечества. По мере его существования, карабканья и оглядки на самого себя, на ублажения плоти своей, растрате энергии зря, по-пустому… Всем известно… Стихиен, подвержен коррозии…»

Люба в своих доводах находила неоспоримое оправдание: любовь, причем не слепую, а единственную верную, свою великую. И когда Антон спрашивал: почему же она это делала втайне, поясняла:

– Боялась сказать.

– Почему же? – спрашивал Антон. – Ведь я пальцем тебя никогда не тронул.

– Я была так воспитана. В покорности.

Но он-то точно знал, что она была всегда непокорна отцу и бегала из дома, когда он проявлял гнев против нее.

Неверность она не считала изменой, а под любовью предполагала постель; остальные чувства мужчины, как внимание, предупредительность, верность, ее не волновали вовсе.

Антон знал, что она знала, как он не любил говорить о постели вот так обыденно, словно в оправдании себя и всегда нападала на него с этой стороны, считая, видно, себя знатоком мужчин.

Она не знала минуты слабости или снисхождения, противореча мужу; она знала лишь одно: она не увидела ни Парижа, ни особняка лишь из-за него, непронырливого, честного, хотя надеялась на нечто особенное, выходя за него, интеллигента, творческого человека, замуж: значит, выходила из какого-то расчета. Ну и, наверное, была все же у нее кое-какая любовь. Не без этого безусловно. И вот ее-то она ему теперь не простила. Он был виновен. Часы пробили. Решено.

И с таким ее решением он более чем согласился. По разумению.

И она ему еще сказала напоследок:

– За что ты так ненавидишь меня? Я никак не ожидала, что до этого дойдет… Ты всегда же относился ко мне добро… – Она сидела на постели полуголая, обняв руками колени и бесстыдно обнажив ноги. – Больше ты мне ничего не предложишь?

– А что я должен? Ты ясно скажи. Не говори намеками, – сказал Антон.

Она молчала, о чем-то думая.

– Что, тебе мало того, что я предложил?

– Да, все беда моя в том, что я все-таки ожидала помощи от тебя, на тебя больше надеялась, чем на него.

– А идешь к нему, мальчику своему? – Он развел руками. – Кончили, голубушка, этот разговор.

Ему уже претило ее умышленное, как он понимал, непонимание его. И он хотел, чтобы она теперь думала о нем хуже, чем он был и все делал на самом деле.

И было ему странно собственное вынужденное поведение.

От этого его никто не оберегал.

«Так вот обжигаются и вот реальное лечение», – нашелся Антон что сказать самому себе в связи с глупой болезнью, но только исключительно о сходном с этим глупейшим положением своим во взаимоотношениях с женщиной, которую любил: она ни за что дальше не могла оставаться для него другом, не могла и не желала этого, а тем самым разрушала его налаженную жизнь и, следовательно, его жизненные планы. Надо было начинать жить сначала в тридцать два года, т.е. выходило – со второй любви, коли он хотел жить нормальной семейной жизнью. Это он понимал и осознавал, только, понимая и осознавая, боялся все представить себе. Он нравственно еще был скован и чувствовал себя так, как человек, опутанный повязками и бинтами по груди и плечам, когда нельзя