Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

еще служит эталоном продвинутости и избирательной модой, навязываемой всем, чтобы сорвать свой куш, отличиться. Засветиться.

– Ну, если в чем-то другом – нормальном – не могут, не умеют. Собака в этом зарыта. В этом дело.

– А Вы, Антон Васильевич, как считаете? – спросил Блинер. – Вы же лекции о том читаете студентам, кажется.

– Он и другое кое-что делает, – вставил Махалов.

– Да тоже от всех изменений в художестве недоумеваю, как бы ни почитали их просвещенные знатоки, перекормленные икрой, идеальной для бутерброда (для употребления всеми едоками), – отвечал Антон. – Новинное будет являться всегда и во всем. И в охотку сперва. Но превозносить что-то новомодное…

– … Неразумно, близоруко, – и я так считаю, – договорил Блинер.

– Спасибо! Интересно, почему в иконописании не экспериментировали с живописью и не забавлялись ею? Держали высокий уровень. Потому что икона служит для всех и понятна всем по ликам. И мастеровитей Тициана невозможно быть. Так что после него забавляться росписями живописью несерьезно. По-моему. Увольте.

– Вот спасибо, Антон! Вы совершенно правы.

– Меня и Пикассо не трогает.

– Да, да, конечно.

– Продавец (или держатель) товара на все наводит глянец и трубит о нем, чтобы его всучить, продать. Янки это и в живописи начали – все перекупили, переиначили; их элита, вернее, тузы – барышники, держат тон на этом. Они такую революцию наоборот для своего успеха произвели, иной наш мусор (извините) – не весь – причесали, вознесли, ценники на него навесили…

– Я скажу: они далеко не мусор подобрали. Не секрет, кое-кто из них по-тихому отлично же обогатился у нас, в России, в революционные дни за счет вывоза «буржуазного» антиквариата, когда эти кое-кто отирались возле революционеров, плевавших на бесхозные такие безделушки. Было, понимаете, не до этого.

– Это – сомножители. Только смешные дроби у них – практически их нет: числитель имеет все, а знаменатель почти ничего. Делить для счета нечего.

А глянец? Я помню сорок первый год. Под Москвой. Октябрь. Сверхвоеннизированные и замуниченные немцы осатанело прут вперед; страна дыбится, горит. А какой-то здоровяк, находясь не в окопах, а перед нами, мальчишками, одурело тычет нам под нос немецкую коробочку из-под сигарет с душистой прокладной бумажкой и взахлеб приговаривает: «Ну, понюхайте же, как все пахнет хорошо! Такие же немцы хорошие!»

Свет мой! Моя земля!

Эльвира прошла, на Антона посмотрела с изумлением, что ему как-то не понравилось. Он переборщил, что ли, подумалось ему, с высказыванием чего-то личного? Он не понял. Не перестал высказываться.

– Антон, говорю, и кое-что другое делает, – сказал опять Махалов.

Меркулов сосредоточился, как бы примеряясь к спокойствию.

Нельзя сказать, что Люба зачерствела душой; нет, она была любезной, дружелюбной со всеми. О том свидетельствовал и следующий случай.

В сквере уже сливочно бутонились ветки кустов и бархатно выжелтивались кое-где звездочки «мать-и-мачехи», когда одиноко сидевшая у подъезда пенсионерка в рыжем пальто, торопливо поздоровавшись, спросила у подошедшей Любы:

– Доченька, вам не нужен огурец? Стоит шестьдесят три копейки…

– У нас есть огурцы, Марья Алексеевна. – Люба в недоумении остановилась перед дверью парадной: такое предложение исходило от малознакомого человека, с кем она встречалась иногда.

– Извините, а я хотела что спросить: не возьмете ли этот огурец, если только дочка заругается на меня? Я ведь без спроса его купила себе. Захотелось вдруг… весной… А мне запрещено своевольничать с едой: дочка все экономит, жалеет… – И бескровные старушечьи губы задергались мелко.

– Конечно же тогда куплю, – с готовностью ответила Люба, хорошо понимавшая это чувство обиды. – Не волнуйтесь, Марья Алексеевна! О чем разговор! Ну, хотите, я сию минуту отдам Вам деньги на всякий случай, а Вы потом огурец принесете или вернете деньги, коли что?

– Нет, не нужно пока, милая. Спасибо. Если только не уладится… Вот, поди ж ты, повернулось как! Считает дочь, что это лишняя трата. – Марья Алексеевна уже всхлипнула, не таясь.

То-то Люба, видя ее, мать трех взрослых детей, такой невеселой, замкнутой, недоумевала: «Что с ней?» Живет в кооперативной трехкомнатной квартире. С очень ухоженной состоятельной дочерью – уже дамой, шибающей всех своими дорогими шубками, собольей шапкой, сапожками, броскими кольцами. С гладким зятем, гоняющим туда-сюда на сверкающих лимузинах. Они разъезжают по заграницам. Сами довольны – будьте нате. И вот через какую-то обыденщину приоткрылась вдруг эта необъяснимая в нормальном восприятии жизни чужая бездна.

А спустя день Марья Алексеевна облегченно поделилась с Любой:

– В этот раз пронесло. Был радостный день у дочери – на работе ее хвалили, отметили. Там она – на хорошем счету. Качает права.

«Как диктатор, – подумала Люба. – Ну-ну!»

Но она судила его, Антона, в положении виноватого, как и ее отец судил всех.

VII

Антон, пооткровенничавший с друзьями, почувствовал себя пресквернейшим образом, точно опущенным в саму ощущаемую им холодную реальность, из которой становилось нужным выбраться на свет. А как? Позволительно спросить. Нужно завопить? Потому как люди стали глухими: как язык, так и то, что говориться ими, уже не воспринимается истинно – ни в какой мере не волнует и не трогает никого? Люди не кричат: караул! А если и кричат, то ведь только после чего-нибудь случившегося.

Наверное, человеком правит предопределение, заложенное какими-то флюидами, токами в мозг помимо его желания. Хоть он и брыкается и изображает из себя независимого героя.

Вот Краснопевцев, атлет пятидесятилетний, сотрудник одного научного журнала, ветеран войны, которого только что посетил Антон дома…

Он вечно бегал, хлопотливый, заботливый и замотанный вконец муж и отец. Туда, сюда. Все делал на ходу. А как-то в июле почти на бегу выпил у пивного ларька кружку охлажденного пива. И тогда почувствовал точно, как его всего прохватило – в самую-то жару: он даже осип, он такой мощный мужик (косая сажень в плечах). Тогда же он и почувствовал сразу в себе какую-то неизлечимую болезнь. И потом хотя прилежно лечился у врачей, почти смирился со своей судьбой. Так, однажды, когда он ехал с Невского проспекта в бренчавшем трамвае, он, задумавшись несколько, как бы в один момент увидал все сразу перед собой совсем сторонними глазами: пьянящую зелень Михайловского сада, спешащих куда-то горожан и хлопотавших испуганных женщин над бледным молодым человеком, который привалился на парапете к садовой решетке, – он был с залитой кровью ногой, и уже мчавшуюся сюда «скорую помощь». И тотчас же, увидав все это, диковинно-облегченно подумал: «Да, и к чему, собственно, подобная суета? Все равно бремя жизни идет своим чередом. Будет все новее в мире. Что такое представляю именно я? И зачем, для чего я еще