19-я жена - Дэвид Эберсхоф

— Мы можем получить больше. — Майор Понд составил план нашей поездки в Бостон, где мистер Редпат сможет послушать меня лично. — Я убежден: стоит ему посидеть у ваших ног и услышать вашу историю, он подпишет контракт с вами, как с самым привлекательным из его аттракционов, на любую сумму, какую мы запросим.

— Лишь бы нам попасть в Вашингтон!

— Попадем, — пообещал майор Понд. — Вашингтон станет нашей последней остановкой. Но сегодня вы — любимица Скалистых гор, Королева Восточных Склонов!

Несмотря на мои здешние триумфы, я не испытывала большого удовольствия от того, что делаю. Моя задача была не развлекать, не добиваться высоких доходов, не выступать в роли заглавного аттракциона на афишах мистера Редпата, как бы ни восхищался майор Понд списком представляемых им персон. Меня не так уж радовало признание в виде двенадцати сотен аплодирующих ладоней или такого же числа топающих о доски пола ступней. Колонки газетного шрифта, восхваляющие мою смелость, мои ораторские способности или мое чувство времени и легкую иронию, — даже они не способны были меня ободрить. Все это могло иметь значение лишь как оружие в осуществлении моего большого Крестового Похода. Я покинула Юту с единственной целью и не остановлюсь, не успокоюсь, не обрету ни радости, ни меры гордости, пока наконец не представлю мою историю мужам конгресса, а также президенту Гранту, вынуждая их и всех граждан нашей страны узнать Правду о столь многих, подобных мне женщинах и о тяжком положении наших детей. Я питала одну лишь надежду: что мне удастся еще увидеть, как перепишут наши законы.

После Денвера мы объехали центральную часть страны: Топика, Лоренс, Ливенворт, Сент-Луис, Пеория, Квинси, Чикаго. В некоторых городах залы были переполнены, в других — полны лишь отчасти, но каждый вечер мне удавалось достичь своей цели — информировать собравшихся об этом пережитке Варварства. Куда бы я ни приехала, множество добропорядочных мужчин и женщин сочувственно приветствовали меня, газеты писали обо мне с пониманием, а редакционные статьи одобряли мои намерения. Даже статьи самых сплетнелюбивых обозревателей, при всей недостойности их тона, выступали в поддержку моего дела, ибо во всей обширной центральной части нашей великой страны вряд ли нашелся бы хоть один человек, кто не был потрясен этим странным законоустановлением Мормонства. «Как может такое существовать у нас в Америке?» — вопрошали многие. Никто не обвинял меня, не противоречил, не злословил. И следовало бы находить утешение в таком всеобщем теплом отношении ко мне. Вопреки этому, молчание моих врагов меня тревожило.

— Чепуха! — говорил майор Понд. — В Юте у вас и правда могли быть враги, но вся остальная Америка вас обожает!

Если на свете когда-либо и существовал человек, просто созданный для того, чтобы с успехом рекламировать и продавать свой товар, то это был не кто иной, как майор Понд. В тщетной попытке меня успокоить он показал мне бригамовские газеты из Солт-Лейка. Там лишь время от времени упоминался мой Крестовый Поход. Теперь они по большей части меня просто игнорировали.

В морозные дни после наступления Нового, 1874 года я приехала в Берлингтон, что в штате Айова, большой краснокирпичный город, примерно в тридцати милях выше по Миссисипи, чем Нову — город, где я родилась. Здесь, в Берлингтоне, я встретила свою первую соперницу по лекционному турне. В тот же вечер, что должна была выступить я, по странному совпадению чуть менее вместительный зал предоставили некоей миссис Виктории Вудхалл. Было известно, что эта дама — суфражистка, спиритка, борец за реформу труда, редактор газеты, брокер с Уолл-стрит и безуспешный кандидат в президенты. Разумеется, я не была лично знакома с миссис Вудхалл, но с ее образом познакомилась очень давно, так как Бригам часто приводил его как пример немормонской развращенности. Среди множества взглядов миссис Вудхалл, изложение которых ей прекрасно оплачивалось, была, в частности, глубокая убежденность в откровенной чувственности женщин и в «праве» женщин на любовное удовлетворение. В числе ее других достоинств было вынесение на всеобщее обозрение компрометирующей интерлюдии преподобного Бичера с женой его ближайшего друга, что не только подорвало репутацию преподобного, но и повлекло за собой, как мне было сказано, его временное пребывание в грязной тюрьме на Ладлоу-стрит. Назвать репутацию самой миссис Вудхалл скандальной было бы все равно что назвать льва робким, а буйвола — легконогим.

Поскольку я уже знала, как публику интересует все бульварное, сенсационное, я беспокоилась, что миссис Вудхалл отвлечет на себя моих обычных слушателей. Майор Понд уверял меня, что не стоит тревожиться, и покинул наш отель, из которого открывался прекрасный вид на замерзшую реку, с целью собрать сведения о программе моей конкурентки.

Я сидела в своем номере, читая Лоренцо книжку, когда явился портье и объявил, что миссис Вудхалл ждет внизу: она пришла засвидетельствовать мне свое почтение.

— Скажите ей, что меня нет дома.

— Но, миссис Янг, вы же дома!

Юноша был очень молод, с волнистыми, пшеничного цвета волосами; он оказался в затруднительном положении, так как не разбирался в тонкостях женского поведения. Я объяснила ему, что занята с сыном, что другого времени, чтобы побыть с ним, у меня нет и что поэтому ему следует сообщить миссис Вудхалл, что меня нет дома. Однако мальчик упорствовал:

— Но она знает, что вы здесь. Она говорит, что видела, как вы вернулись час тому назад.

— Тогда скажи ей, что я не могу принять ее, но приму ее карточку.

Я закрыла дверь и бросила карточку этой женщины в печку. В окно я видела, как миссис Вудхалл удаляется по улице, ее крепкая фигура решительно двигалась прочь, сливового цвета лента на шляпе трепетала под внезапным снегопадом. Вдруг она остановилась и обернулась. Ее глаза быстро обнаружили меня у окна, и я всегда буду помнить, как они признали и тут же зачеркнули меня одним коротким, яростным взглядом.

В тот вечер, на лекции, я ожидала чего-то вроде ответа любезностью на любезность со стороны миссис Вудхалл, но ничего подобного не последовало. В конце вечера слушатели обнимали меня за то, что я поделилась с ними историей моей жизни. Лекция прошла успешно, однако я улеглась в постель, мучимая тревогой.

На следующее утро мы пересекли Миссисипи и покатили в санях вниз по берегу, к Нову. Мы приближались к нему с севера, нанятая нами упряжка лошадей радостно топала по хрустящему снегу. День был ясный и холодный, высоко стоявшее солнце не прогревало воздух, голубое небо казалось тонким и хрупким. Лоренцо то и дело выглядывал из-под пледа, возбужденный тем, что увидит город, о котором столько слышал от бабушки. Настроение майора Понда было куда мрачнее. «До Квинси еще пятьдесят миль, — повторял он. — У нас мало времени».

Мои воспоминания о Нову были одновременно и четкими, и весьма ограниченными — миниатюрными портретами детского ума. Они возвращались ко мне, вызывая ощущение какого-то теплого омовения, как это часто бывает с воспоминаниями раннего детства. Мне виделись ровные, чистые улицы, где мы жили, наш опрятный кирпичный дом, стоящий лицом к такому же дому на противоположной стороне дороги. Мысли о каретной мастерской моего отца всколыхнули другие воспоминания, не приходившие мне на память уже многие годы. Я вспомнила горький вкус густого дыма из кузнечной трубы, мерцающую красноту раскаленного на огне железа и искры, сыплющиеся из-под молотка Гилберта, подковывающего лошадь. Это заставило меня припомнить и зловонный, почти звериный, запах, исходивший от реки летом, то, как это зловоние медленно поднималось вверх по берегу, и другой, сухой, безжизненный запах зимнего ветра, сбегающего с Храмового холма. Я вспомнила маму, тогда еще молодую женщину, ее чистую преданность, ее простую и искреннюю манеру вести себя. И отца, подвижного, много и упорно работавшего, его лицо, которому еще только предстояло посмуглеть и огрубеть. Вспомнился Бригам, значительно моложе, чем теперешний, плотный, но еще не толстый, с мальчишеской широкой улыбкой. Как помнятся мне его поступки, трогавшие его последователей: вот он идет по улицам Нову, приглашая к себе жителей города, угощая их, помогая, участвуя в строительстве дома или амбара или в подготовке поля к посеву. В те дни он еще не утратил чувства юмора: я вспомнила тот день, когда он зашел к нам в конюшню и назвал нашего жеребенка, из-за необычно высокой, словно шапка надо лбом, белой гривы, Мистер Папа.