Зеркало и свет - Хилари Мантел

Но только в вашем собственном доме. В соседнем снова берегите шею.

Остин-фрайарз, январь. Его дочь в потоке расщепленного света листает часослов, принадлежавший Лиззи Уайкис:

– Какой она была, ваша жена?

Что ей ответить? Мы были людьми практичными и старались делать друг другу добро; она умерла, я по ней скучал. Ее любовь была глубокой и суровой, а когда она отчитывала детей за проступки, то могла сказать: «Я говорю это тебе ради твоего же блага». Выходя в люди, надевала модный гейбл, но дома носила простецкий чепец. Она вечно составляла списки, вела учет припасов; слуги так безалаберны, за всем нужен глаз да глаз. Она держала список его грехов в кармане фартука, а порой вынимала и сверялась с ним.

Когда пошли дети, дом превратился в женское царство. У Элизабет хватало родственниц. Они знали его семью, его историю и, вероятно, никогда не думали, что он способен подняться выше. Они были очень добры к нему, очень мягки. Однажды он слышал, как двоюродная сестра сказала Лиз: «Твой муж правда старается». Он не расслышал тихого ответа жены. Вполне может быть, что она сказала: «Старается, да все без толку».

Когда они поженились, он сказал, я могу обещать одно – ни одна моя женщина не будет бедствовать. Он надеялся стать хорошим мужем, бережливым, верным. Он был очень бережливым и по большей части верным. К тому времени, как родилась Грейс, он работал на Вулси не покладая рук. Родственницы Лиз смотрели на него настороженно: где ты пропадал? Словно он пропадал в каком-нибудь нечестивом месте. Они ждали, когда он проявит свою волчью сущность и папаша Уолтер вырвется наружу.

К его возвращению из Антверпена Уолтер стал значительным человеком. Некогда он расширял свои угодья, выдергивая соседские межевые столбы, но теперь владел честно купленными акрами, вкладывался в пивоварню и даже переманил из-за моря голландца – обучиться его секретам пивоварения, в котором, как известно, голландцы большие доки.

Его шурин Морган сказал ему:

– Томас, сходи как-нибудь в Патни. К отцу. Увидишь, какой он живот отрастил, в какой шляпе ходит. Теперь он церковный староста.

– Если ты советуешь, – ответил он, – пожалуй, взгляну.

И этот день настал. Не успел он взглянуть на Уолтера, как его заметили соседи. Слух быстро облетел всю округу. Какой-то зевака сказал:

– Да это ж чертов малец Ножи-Точу! Интересно, где его носило?

Он не счел нужным отвечать.

– И не стыдно ж сюда являться, – сказала женщина. – Думает, его тут забыли.

Ему было нечего на это сказать.

– А мы думали, ты помер! – воскликнул кто-то.

Он не стал поправлять.

Потом поднял глаза и увидел идущего навстречу Уолтера. Шляпы тот не прихватил, зато прихватил пузо. Оно его не смягчило. Уолтер был трезв и побрит, но по-прежнему выглядел так, словно готов сбить с ног первого встречного.

Кузница никуда не делась, хотя Уолтер в ней больше не работал: когда он протянул руку, она была розовая и чистая, а ожоги почти сошли.

Он, Томас, огляделся. Инструменты на подставке, кожаный фартук на крюке, до сих пор пахнущий дубильной мастерской. Впрочем, возможно, ему это все почудилось: пот, соль, дерьмо – ароматы его детства.

Уолтер сказал:

– Опись составляешь? Я еще не помер.

Он не ответил.

– Решил вернуться? – спросил Уолтер.

– Нет.

– Мы для тебя недостаточно хороши?

– Да.

Люди вечно внушают тебе: прости и забудь. Вечно убеждают себя, делай, как отец, – будь таким, как он. Молодые клянутся, что мечтают о переменах, о свободе, но на самом деле свобода смущает их, а перемены вгоняют в дрожь. Оставь их на большой дороге с котомкой и свежим ветром, дующим в спину, – не одолев и мили, они заплачут без хозяина: им нужен кто-то, кого они будут слушаться.

Он предпочел стать исключением. Прошел не одну милю. Впрочем, возможно, он не так сильно отличается от других. Мальчишкой, до того как сбежать, он хотел быть Уолтером, только почище. Думал, придет день, старик откинется и его закопают, и тогда я, Томас, стану хозяином пивоварни и овцеводом, а в кузне будут работать подмастерья, которых я выучу, потому что везде не поспеешь. Чем-то (своим теплом) кузня зимним днем привлекает бездельников со всей округи, и они толпятся рядом, чешут языками, пока свет в небе не погаснет, оттенки от алого и вишнево-красного до бледно-соломенного не сменятся черным, не сменятся луной, истоптанной ногами припозднившихся гуляк. День прошел, и что он может ему предъявить? Гвозди и штифты, крючья, вертела, скобы, шкворни, прутья, засовы.

Во Флоренции и позже в Антверпене Уолтер преследовал его во сне. Он просыпался, скрючившись от боли, пылая от ярости. И все же вернулся в Патни. Когда Уолтер преставился, соседи оплакали потерю: нового, исправившегося Уолтера. Тогда он еще верил в чистилище и, хотя заплатил священнику, чтоб молился за отцовскую душу, надеялся, что засовы там крепкие. Он не считает нужным, чтобы внуки Уолтера поминали того в молитвах.

Энн из тех детей, что вечно капризничают и орут, не закрывая рта, сводя с ума няньку. Лиз зовет ее жадиной. Она вечно чего-то хочет, но никто не знает, чего именно. Все мы рождены во грехе, наши души уже запятнаны, и Энн тому доказательство. Невыносимый ребенок. Раскидывает и разбрасывает все, до чего дотянется. Будет сидеть на ступеньках под дверью его кабинета, пока он не сдастся и не посадит ее под стол к собаке, где она немедленно начнет крутить Белле уши и бубнить себе под нос.

– Бога ради, дочка, ты бы лучше книжку почитала.

– Рано еще, – говорит она. – Вот будет мне шесть.

– А тебе сколько? (Он сбился со счета.)

– Не знаю.

Хороший ответ. Откуда ей знать, если он сам не знает? Он вынимает дочку из-под стола и обещает, что научит ее читать.

– Только должна тебя предупредить, мне нельзя давать в руки книжки. – Продолжает маминым голосом: – Этой девчонке что ни дай, все испортит. Можно подумать, она выросла на помойке. Только посмотрите, что с собой сделала.

Когда Энн берется за иголку, на ткани остаются кровавые пятнышки. Лиз говорит, ей больше подошло бы сапожное шило, вот только сапожники не болтают без умолку. Он не позволяет жене отшлепать Энн – усердия ей не занимать, а за остальное, он считает, наказывать не стоит.

– Думаю, она это перерастет, – говорит Лиз.

Как Грегори перерастет свои ночные кошмары, в которых демоны, живущие на южном берегу, подкупали стражников, чтобы их впустили на мост. Или переправлялись на лодках, оставляя от лодочников кровавые следы на причале. Или переходили темные воды вброд и крались по улицам на мягких перепончатых лапах, выглядывая Грегори Кромвеля, чтобы сжевать его и проглотить.

Когда Грегори требует сказку, он просит рассказывать одну и ту же, пока не запомнит ее, не получит в собственность. Теперь ее можно тихонечко рассказывать себе самому: храбрые рыцари Гавейн и Галахад, великаны Грох и Вад. Однако Энн недовольна: «Мы убили чудище вчера, там нет никого пострашнее?» Что дальше, спрашивает она, что дальше? У нее в руках все горит. Она постоянно чего-то добивается, ее личико вечно сосредоточенно: женщины говорят ей, не морщись, Энн, а то такой и останешься и никто не возьмет тебя замуж.