Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

При жизни Элис он часто принимал дома молодых студентов – будущих раввинов. К его приглашениям относились как к королевскому указу, и у молодых гостей они вызывали опасения, если не страх. Но, приехав, они опешивали от его обаяния, изящных манер, как будто не соответствующих его наружности, и всех его стараний сделать так, чтобы они чувствовали себя как дома. Он обладал достоинством без надменности.

Боб постоянно ощущал потребность быть полезным. В начале Второй мировой, отойдя от дел, он написал Черчиллю, с которым был довольно хорошо знаком: «Дабы сообщить вам, что я свободен и что, если вы полагаете, что я могу как-то послужить вам или стране, надеюсь, что вы за мною пошлете. Можете не сомневаться, все мое время в полном вашем распоряжении». Предложение не было принято, и, когда на следующий год Черчилль стал премьер-министром, Боб сделал новую попытку: «Я позволил себе написать вам несколько строк с тем, чтобы сообщить, что я полностью доступен и, разумеется, охотно и с радостью отвечу на любой зов».

Его снова не позвали, во всяком случае, не Черчилль, но как бы в утешение позднее лорд Вултон, министр продовольствия, обратился к нему за консультацией относительно еврейских правил питания и рациона, и таким образом до конца войны Боб фактически превратился в министра по кашруту.

Уйдя из «Шелл», Боб проводил большую часть времени в Ханимиде. Здесь, в деревне, в костюме из плотного твида среди своих коров и овец, лошадей и собак, он был счастливее всего. Он присоединился к Эксмурской оленьей охоте, и ничто не могло отвлечь его от этого увлечения. Один друг, как-то раз встречавший у него еврейский Новый год, вспоминает, как все собрались в библиотеке в красных охотничьих куртках на короткую молитву, которую провел сам Боб, а потом, после службы, хей-хо! – вперед, к собакам! Однако если Боб и не соблюдал Шаббат сам, он уважал Шаббат соседей и по воскресеньям всегда надевал торжественный воскресный костюм и отговаривал родственников и друзей, если они хотели одеться для верховой езды. Он был хороший наездник, но с его ростом и громоздкой фигурой один вид его, несущегося галопом на коне, пугал больше, чем рога матерых оленей.

Он глубоко врос в окружающие болота и холмы, и нельзя было не задаваться вопросом, почему человек с его вкусами, взглядами и прошлым тратит столько времени на еврейские дела.

Как мы говорили, прежде всего это было влияние предков. Но вмешался и другой фактор. Ротшильды теряли верховную власть, а предоставленные самим себе еврейские массы могли разрушить все то, что создали прошлые поколения Коэнов и Ротшильдов, и в итоге запятнать на доброе имя и репутацию всего сообщества. Ведь для неевреев все евреи на одно лицо.

Именно по этой причине он, несмотря на сомнения относительно идеологии и методов сионизма, Боб оказал значительную помощь делу сионизма. «…Очевидно, что теперь успех или провал еврейской национальной родины в Палестине, – писал он другу, – в громадной степени отразятся на евреях всего мира, и поэтому для всех нас чрезвычайно важно именно сейчас сделать все, что в наших силах, ради успеха».

Кроме того, он считал, что успех или провал Объединенной синагоги, вне всяких сомнений, должен сказаться на всех евреях, и в первую очередь на Родне.

В довершение всего, хотя сам Боб и не придерживался ортодоксальных убеждений, ему нравилось, когда его собратья-евреи были в достаточной степени ортодоксами, чтобы обеспечивать преемственность поколений. К традиционному иудаизму он чувствовал то, что многие англичане, живущие в благоустроенных городских квартирах, испытывают к ветхим коттеджам сельской Англии: они бы не ступили туда и ногой, но им жалко, что они исчезают.

Боб был аскетом и бережливым человеком и, если бы речь шла только о его личных потребностях, мог бы с комфортом жить на жалованье дантиста из пригорода. Он не пил и не курил, не объедался, не имел пороков, а если и имел, то по крайней мере предавался им настолько тайно, что никто о них даже не заподозрил, но ему нравились высокое положение и определенная известность. За рамками еврейского сообщества он был очередным «васанским быком»[105], если воспользоваться фразой Лабушера; а в нем он был Королем.

И наконец, дело в том, и это главная причина, что все это увлекло его – глубоко и надолго. Он любил спор, схватку, повод проявить характер, но те споры, с которыми он сталкивался в еврейском сообществе, были для него источником сильного раздражения, которое, по его собственным словам, отняло у него годы жизни. В 1930-х, например, был учрежден Центральный фонд помощи немецким евреям. Бобу не нравилось, как им управляют, но никто из его коллег не разделял его мнения. Он не привык оказываться в меньшинстве, страшно рассердился и в гневе вынесся из комнаты, словно ураган. Один из его коллег предположил, что, может быть, он переутомился и ему хорошо бы отдохнуть и «пожить как сельский помещик», Боб печально ответил: «Хотелось бы мне отдохнуть, но с Гитлером как на войне, тут не до отдыха». В его устах это было необычное признание, так как он не любил выдавать свое неравнодушие. И ко второму письму, где все так же протестовал против руководства фонда, он приложил тысячу фунтов.

После войны он, к своему ужасу, узнал, что евреев, чудесным образом спасшихся из нацистских лагерей смерти, держат в тех же лагерях для перемещенных лиц, что и тех, кто их мучил. Боб тут же накинулся на министерство иностранных дел с протестами и, не дожидаясь ответа, полетел в Германию. Там он переговорил с британскими военными властями, которые без дальнейшей волокиты организовали особые условия для перемещенных евреев.

Бывало, что во главе еврейской общины стояли и более преданные, и более активные люди, но, быть может, за исключением Мозеса Монтефиоре, ни один из них не служил ей с большей самоотверженностью и не добивался большего успеха, чем Боб.

Родня серьезно воспринимала свои обязанности по отношению к бедным и тратила деньги и свободное время на то, чтобы улучшить условия их жизни. Одни, как, например, Фредерик Мокатта, делали это трудом всей своей жизни, но даже он предпочитал держаться на расстоянии от опекаемых. Редко кто лично участвовал в их жизни. Лили Монтегю была одной из тех, кто всей душой погружался в социальную работу, но и она вечером возвращалась к себе в Кенсингтон, в большой дом с множеством прислуги, в мир ее матери, вдовствующей леди Суэйтлинг.

Бэзил Энрикес, основатель Оксфордского клуба Святого Георгия в Ист-Энде, самого крупного и амбициозного из еврейских поселений, не прекращал работу с наступлением вечера. Он поселился в Ист-Энде, женился на сотруднице по клубу и еще долго оставался там после того, как его бывшие протеже разъехались по более привлекательным районам.

«Бэзил стал своим», – сказал мне один из его подопечных. Это было не совсем так – никто не спутал бы Бэзила Лукаса Кихано Энрикеса ни с каким другим жителем Ист-Энда, евреем или христианином. Он был высоким – 6 футов 2 дюйма – прямым, светловолосым, розовощеким человеком с военной выправкой, выпускник Хэрроу и Оксфорда, до мозга костей франт и барин, каким и выглядел. Когда он впервые приехал в Ист-Энд, многие принимали его за христианского миссионера.