Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Но за всем этим стояла его простая, незамутненная порядочность. У него случались приступы гнева, к концу жизни все более частые, он мог быть высокомерным, властным, тщеславным, но никогда настолько, чтобы это скрыло реальность присущей ему порядочности. Он был самым целомудренным из мужчин и, можно сказать, принес обет бедности, по крайней мере для человека с его происхождением. Он унаследовал мелкие и крупные суммы от разных родственников, но почти не тратил их на себя и жену. Их небольшая квартирка над поселением Бернарда Бэрона была примерно такой же, как стандартное 4-процентное жилье, которое предоставлялось в округе беднякам. И если их квартира смотрелась повеселее благодаря их личным вещам, то в непосредственном окружении царило беспросветное убожество, и улица была узкой и грязной. Они жили в вечных сумерках, теснимые со всех сторон. Миссис Леопольд де Ротшильд, восхищаясь Энрикесом и его женой, содрогалась при одной мысли об их квартире и отдала в их распоряжение «коттедж» – фактически просторный сельский дом – у себя в поместье возле Лейтон-Баззарда. Иногда они проводили там выходные, но и этот коттедж вряд ли служил им личным убежищем, так как он играл роль своего рода санатория и дома отдыха для членов поселения.

Влияние Энрикеса ослабело с концом 1930-х. Его мальчики в основном были рождены уже в Англии, и ни они, ни их родители уже не приходили в такое благоговение при виде высокого английского милорда, а после прихода к власти Гитлера его ярый антисионизм заставил многих прежних сторонников отвернуться от него.

Потом пришла война с бомбардировками, и, когда дым рассеялся, Ист-Энда, которым он правил, уже не осталось, как, впрочем, и Англии, которую он любил и где он помог обосноваться нескольким поколениям переселенцев.

Сейчас его легенду хранит вдова, которая тоже играла во всем этом важную роль, может быть, более важную, чем она готова признать.

Роуз Энрикес происходила из старинной семьи евреев-ученых. Ее брат, покойный Герберт Лоу, преподавал раввинистику в Кембридже. Ее дед доктор Л. Лоу был секретарем сэра Мозеса Монтефиоре, его спутником в путешествиях и, увы, совсем неумелым Босуэллом. Она была медсестрой в больнице Мейда-Вейл, когда познакомилась с Энрикесом.

У нее было такое же сильное, как и у него, сознание общественного долга, такое же полное самоотречение, такое же глубокое религиозное чувство, порядочность и готовность веселиться. Она была матроной и матерью для всех – не тем стереотипом любвеобильной еврейской мамы, но ее имя сразу же приходило на ум человеку, если он оказывался в беде. Она ухаживала за больными, обряжала мертвых, бдела рядом с ними, и не только потому, что того требовал еврейский ритуал, но потому, что крысы погрызут тело, если оставить его без присмотра. Не было таких паразитов, которые не донимали бы ее за годы жизни в Ист-Энде, не просто стаи блох, а непроглядные кучи, кишащие со всех сторон, словно движущиеся обои. Она разделяла с бедными все их невзгоды, и сегодня, в восемьдесят лет, полуослепшая, если она слышит, что у кого-то беда, обязательно спустится с зонтиком в руке, как будто чтобы лично броситься на помощь. Некоторые считают, что своим успехом Бэзил Энрикес в первую очередь обязан Роуз.

«Какая необыкновенно способная и замечательная женщина, – как-то благоговейно заметил Клод Монтефиоре, – ей все под силу».

Леди Энрикес не краснеет от таких заявлений. Она ненавидит ложь во всем, даже ложную скромность, но отвергает любые намеки на то, что личный вклад ее мужа в благополучие Ист-Энда был не так велик.

Ей казалось, что он заключает в себе нечто божественное, и если он и не находился в непосредственном общении с Богом, то наверняка был им вдохновлен. Однако в то же время Зайчик, как он называл жену, обладала определенной тонкой способностью одерживать над ним верх, что по временам выводило его из себя. «Зайчик, ради бога, оставь же меня в покое!» Но за вспышкой следовало горькое чувство вины и просьбы о прощении, ибо он ненавидел свои приступы гнева, а они случались нередко в его последние печальные, омраченные болью годы.

Леди Энрикес по-прежнему живет в тесной квартирке с низкими потолками, где они с Бэзилом провели свои самые счастливые годы, и теперь она превратилась в настоящий музей ее мужа: повсюду его книги, бумаги (он хранил копии всех написанных писем), мебель, медали и награды, сборник проповедей, обрезки волос после его первой стрижки. Со всех сторон он глядит со своих фотографий: вот Бэзил в армии, вот Бэзил с королевой, Бэзил с мальчиками, Бэзил в день свадьбы. Среди них выделяется большая картина в ярких красках: торжественные похороны, его гроб водружен на подмостки, а вокруг целое море цветов и венков. Он умер 2 декабря 1961 года.

За несколько лет до того, когда у него обнаружили рак, он думал, что конец его уже близок. «Я был готов к смерти, – писал он, – и ничуть не боялся». К своему последнему дню он подошел все с тем же спокойным смирением. Более того, само его хладнокровие внушало мысль, что он еще надеялся на выздоровление.

За долгие годы работы в поселении Бэзил вовлек в участие многих представителей Родни, включая Синди Франклина, Бена Мокатту, Филипа Уэйли и Уолтера Сэмюэла.

В частности, Франклин, хотя и состоя партнером в «Сэмюэл Монтегю и Кº», проводил едва ли не большую часть времени в поселении и, как Энрикес, фактически жил там. Будучи холостяком, он даже не пользовался привилегией отдельной квартиры, а поселился в холодной комнате, окно которой выходило на еще более холодный и неприглядный закоулок. Как и Энрикес, он получал удовольствие, которое обычно приносит семейная жизнь, от общения с мальчиками и, как и тот, был особенно близок со своей матерью.

Как-то раз, когда Франклину было уже за семьдесят, он лежал в больнице тяжелобольной, и в палату вошла медсестра со снотворным и стаканом воды.

– О, я сейчас не могу это принять, – сказал он, – мама может прийти в любую минуту.

– Ваша мама?

– Она вот-вот придет.

Медсестра печально кивнула, явно считая, что пациент бредит, но твердо стояла на своем, и больной принял таблетку и заснул. Через минуту в палату вплыла его мать Генриетта Франклин, которой тогда шел девяносто шестой год.

Также в окружение Бэзила входил его племянник Роберт Энрикес, бледный, небольшого роста и нездорового вида юноша, выпускник школы в Рагби.

Да, это та самая школа в Рагби, которая фигурирует в «Школьных годах Тома Брауна»[108] (написанных около 1857 года), и, когда Роберт поступил туда через некоторое время после Первой мировой, обстановка почти не изменилась. Ему на собственной шкуре довелось испытать всю травлю, мучения и строгость, о которых он читал в книге.

Роберт происходил из богатой семьи средне-высшего класса. Его отец, по профессии барристер, никогда не имел практики. В те дни вовсе не считалось зазорным ничего не делать, и старший Энрикес блаженно этим и занимался. Он охотился, рыбачил, много ездил верхом по своему обширному поместью в Котсволде – настоящий помещик.