Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

По правую руку от Страйка стояла нараспашку дверь в небольшую гостиную. Там находился человек, впустивший Страйка в дом: он застыл перед пожилой женщиной, которая вязала крючком, сидя в кресле у окна. Как и следовало ожидать, при виде постороннего, да еще такой комплекции, она впала в ступор.

– Он хочет с тобой побеседовать, – объявил впустивший Страйка человек.

– Только если вы не против, миссис Эторн, – сказал Страйк с лестничной площадки, сожалея, что с ним нет Робин: она положительно влияла на нервных дам; а эта женщина, по словам Дженис, страдала агорафобией. – Меня зовут Корморан Страйк, я хотел задать вам несколько вопросов о вашем муже. Но если вам это неприятно, я немедленно уйду.

– Холодно мне, – громко сказал Эторн-младший.

– Так иди переоденься, – посоветовала ему мать. – Промок до нитки. Почему пальто не носишь?

– Жмет, – ответил сын, – глупая ты женщина.

Он развернулся и вышел из гостиной; Страйку пришлось посторониться, чтобы его пропустить. Сын Гильерма исчез за дверью напротив, с надписью «Самайн»[14], сложенной из крашеных деревянных букв.

Мать Самайна, как и ее сын, избегала зрительного контакта. Заговорила она не сразу, обращаясь при этом к коленям Страйка:

– Ладно. Входи, раз пришел.

– Большое вам спасибо.

В углу гостиной щебетали в клетке две канарейки, голубая и зеленая. Мать Самайна вязала лоскутное одеяло. На широком подоконнике лежала стопка готовых квадратов, а у ног хозяйки дома стояла корзина с клубками шерсти. К дивану была придвинута служившая столиком громоздкая оттоманка, на которой лежал не до конца собранный огромный пазл с единорогами, на специальной подложке. В плане аккуратности гостиная могла дать сто очков вперед комнате в доме Грегори Тэлбота.

– Тут для вас письма, – сообщил Страйк и поднял перед собой намокшие конверты.

– Ну так распечатай, – приказала женщина.

– Наверно, я не…

– Распечатай, – повторила она.

У нее были такие же, как у Самайна, оттопыренные уши и такой же слегка неправильный прикус. Невзирая на эти недостатки, ее мягкое кареглазое лицо было не лишено привлекательности. Длинные, аккуратно заплетенные косы поседели до белизны. Ей было лет шестьдесят, но такой гладкой коже могла бы позавидовать и женщина помоложе. Сидя со сновавшим в пальцах вязальным крючком у залитого дождем окна, отгороженная от внешнего мира, она являла собой какое-то потустороннее зрелище. Страйк не мог бы поручиться, что она владеет грамотой. Он решил, что ничем не рискует, если действительно вскроет конверты, особенно рекламную продукцию.

– Вам прислали какой-то каталог, – он показал ей брошюру, – а это – письмо из мебельного магазина.

– Мне они без надобности, – ответила ему женщина от окна, по-прежнему обращаясь к его ногам, и добавила: – Присаживайся, не стой.

Он осторожно протиснулся между диваном и мягкой оттоманкой, которая, как и сам Страйк, была слишком велика для этого помещения. Не нарушив, к счастью, обширный пазл, он уселся на почтительном расстоянии от вязальщицы.

– А вот это, – сказал Страйк, держа в руках последнее письмо, – адресовано Клер Спенсер. Знаете такую?

Марки на конверте не было. Судя по обратному адресу, письмо прислал хозяин скобяной лавки.

– Клер – наш социальный работник, – сообщила она. – Можешь распечатать.

– Мне кажется, так не положено, – сказал Страйк. – Надо оставить его для Клер. А вы – Дебора, правильно?

– Правильно, – буркнула она.

На пороге опять возник Самайн. Он стоял босиком, но в сухих джинсах и свежей толстовке с изображением Человека-паука.

– Уберу покупки в холодильник, – объявил он и вновь исчез.

– Нынче у нас Самайн за продуктами ходит, – сообщила Дебора, глядя на ботинки Страйка. При всей своей робости она была не прочь с ним поболтать.

– Дебора, я пришел, чтобы расспросить вас о Гильерме, – объяснил Страйк.

– Его нету.

– Да, я…

– Помер он.

– Знаю, – сказал Страйк. – Мои соболезнования. Вообще говоря, я к вам по поводу одного доктора из амбулатории…

– Доктор Бреннер, – тут же предположила она.

– Вы помните доктора Бреннера? – удивился Страйк.

– Никогда его не любила, – проворчала она.

– На самом деле меня интересует не он, а другой док…

Возникший на пороге Самайн громогласно обратился к матери:

– Тебе горячий шоколад нести или нет?

– Давай, – согласилась она.

– А тебе горячий шоколад нести или нет? – требовательно спросил он у Страйка.

– Да, буду признателен, – ответил Страйк, зная, что в подобных ситуациях нужно принимать любой дружеский жест.

Самайн исчез. Дебора опустила вязанье и ткнула пальцем куда-то перед собой:

– Гильерм-то с нами остался, вон там.

Страйк осмотрелся. На стене за стареньким телевизором виднелся египетский иероглиф анх – символ вечной жизни. Стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, и только под анхом сохранилось пятно грязно-зеленого. Перед этим символом, на телевизоре с плоским верхом, стоял какой-то черный сосуд, который Страйк поначалу принял за вазу. Потом он различил на нем стилизованную голубку, понял, что перед ним урна для праха, и только тогда осознал услышанное.

– Ага, – сказал Страйк. – Там хранится прах Гильерма, да?

– Я велела Тюдору купить именно такую, с птичкой, – люблю птиц.

Одна канарейка вдруг заметалась по клетке ярким зелено-желтым комочком.

– Кто это нарисовал? – спросил Страйк, указывая на анх.

– Гильерм, – ответила Дебора, и у нее в руке вновь засновал вязальный крючок.

В гостиную вернулся Самайн с жестяным подносом.

– Только не на мой пазл, – предупредила его мать, но других свободных поверхностей в комнате не оказалось.

– Давай я?… – предложил Страйк, указывая в сторону пазла, но свободного места для подноса действительно не было, разве что на полу.

– Накрой хотя бы, – укоризненно велела ему Дебора, и Страйк увидел, что у коврика есть боковые клапаны, которые можно поднять для защиты пазла.

Так он и сделал, чтобы Самайн мог поставить поднос сверху. Дебора, бережно воткнув крючок в клубок шерсти, приняла у сына кружку растворимого горячего шоколада и ломтик печенья в шоколаде «Пингвин». Кружку с Бэтменом Самайн взял себе. Страйк пригубил напиток и через силу похвалил: