Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

Сегодня занесли в комнату с террасы последние цветы, которые тоже ждали Вашего приезда на праздники: несколько плетей догорающих настурций, несколько роз, последние гладиолусы. Все это долго живет в светлом и холодном помещении, но теперь, в тепле, моментально завянет. Дома уютно — топим. Кабы не карантин, который злит, и не предстоящий переезд (отнимает время от перевода и т. д.) — то и вовсе бы хорошо. А. А. самоотверженно возится со всем на свете хозяйством и не пищит. Целуем Вас! Сердечный привет родителям.

Вернулся ли Константин Георгиевич?[1074]

Милый Рыжик, интересно, когда же мы с Вами встретимся «лично»? Еще в этом году, или в будущем, или Вы будете иметь удовольствие заключить в свои объятия уже вполне готового пенсионера? Ибо карантин наш — по чисто-кафковским образцам: конца-края не видно. В пятницу собираются сюда пешим дралом Татьяна Леонидовна и, может быть, Ольга Николаевна, т. е. поездом до Серпухова, автобусом до Дракина, там пешком километров 6, а там, уже на нашей чумной территории, будет ожидать их Гарик на безработном такси. Но кто бы объяснил, почему «границу» переходить пешком можно, а на колесах нельзя? Ну ладно, Бог с ним со всем.

Теперь о делишках: если «Москва» возьмет цветаевскую прозу и надо будет делать врезку, то, пожалуйста, не давайте мне никаких телеграмм и пыхтите сами, и пишите сами, и подписывайте сами. Если время (журнальное) позволит, то, конечно, пришлите мне, что напишете, чтобы мне посмотреть и, может быть, чего убавить-прибавить и т. д. Но обязательно надо, чтобы в столичном журнале стояла (коли вся затея удастся) — одна Ваша подпись; это немаловажно для Вашего «будущего», мне кажется, уж не говоря о том, что публикация действительно Ваша с ног до головы. Так и в дальнейшем (Бог даст!) будем следить за тем, чтобы именно Ваша фамилия ассоциировалась с цветаевским литературным наследием и с работой над ним — кроме тех случаев, когда и мое участие потребуется в данной упряжке или когда мне самой вдруг захочется «подписать»… чем черт не шутит! Это, конечно, отнюдь не означает, что я устраняюсь от посильной работы над любым маминым текстом или любого содействия Вам…

Да, конечно, 10, 15 экз. маминой книги, это неприлично мало сравнительно с тем, что насущно требуется. Но я (да и Вы) просто не знали, как и когда действовать. А это — более чем жаль. Кстати, Оттен сказал, что Лавка писателей хорошо снабжается именно изданиями «Советского писателя» и очень спрашивал, подали ли мы заявку (которую он Вам и вез). Сказал ли Люсючевский что-нибудь конкретное относительно того, как он собирается «помочь» нам в этом деле? Через Лавку или непосредственно через издательство? — К сожалению, каково бы ни было количество экземпляров, которое удастся раздобыть, Париж придется снабдить во что бы то ни стало, несмотря на то, что книгу там можно будет купить. Для них важно получить ее из моих, пусть очень далеких, рук. Всё это — мамины друзья. Думаю, может быть, все же дать заявку и в Лавку (они обязаны сколько-то дать) — а вдруг это (т. е. обе заявки) не совпадут, и хоть сколько-нибудь «отломится» и там, и тут?

C нашей заявкой в «Искусство» на пьесы[1075], конечно, дело может получиться, а дальше, коли так, видно будет (в смысле состава) — стоит ли давать все пьесы — есть ведь и очень слабые («Валет», да и знаменитый «Ангел»). Во всяком случае, для такого издания мы снабжены всеми возможными материалами, и это — очень интересно. Еще одно у нас повисло в воздухе — книжечка переводов[1076]. Но это при случае.

Как-нибудь выкручивайтесь с деньгами до нашего приезда, и ради Бога, записывайте мои долги, чтобы все было в порядке и не надо было бы вспоминать, а главное — не забыть бы. — Тирсо продвигается к 2000 препохабных строк. Ада, бедная, возится с хозяйством с большим напряжением и очень устает; удивляется, как это я успевала справляться и с хозяйством, и с переводами; я — тоже. Кроме того, она очень волнуется насчет того, как и зачем я хожу в сортир; и кротка со мной через силу. А в общем — всё слава Богу. Сейчас позвонили с почты — телеграмма от Гончар из Еревана: «Рукопись отсылаю Саакянц спасибо Гончар», — т. е. идиотский компатриотический балет продолжается. Что Вы сможете сделать с этой рукописью одна, кроме, как сверить ее со своей, сверенной? До тетради-то Вам, как и мне, сейчас не добраться! В общем, придется, очевидно, сверить и выправить по публикации (т. е. по Вашему экземпляру машинки), вставить насчет домика на закраине то, что помните, а вставкой (по черновику) дослать позже, по окончании карантина, насчет которого напишите ей еще раз, если сейчас до нее не дошло; может быть, я сама, в гневе праведном, недостаточно разобъяснила ей ситуацию. На самый крайний случай, если карантин, черновик и я не совпадем во времени, то большой вставки в конце, может быть, достаточно, чтобы назвать эту публикацию «по рукописи». Кроме того, может быть, сделаете какие-то мелкие изменения и перестановки в тексте, почти его не трогая; Бог простит.

Целую Вас; привет от уже «оголодавшей» Шушки; они «чегой-то» не кушают того, что кушаем мы! Сердечный привет родителям. Спасибо за всё!

Милый Рыжик, сегодня я неожиданно для себя впервые за все это время закончила свою норму до полуночи, а не опосля, и выкраивается чуточка его (времени) написать Вам несколько слов просто так. А то всегда тороплюсь, и все через пень-колоду. Эти дни у нас были холодные — а ночи особливо. Топить приходится по два, а то и по три раза в день — дом давно не конопатили, и тепло быстро выдувает. Сидела на своей коечке, поджав ноги под попу для тепла и вдохновения, и тащила своего Тирсу. Завтра, даст Бог, дотащусь до двух тысяч (очень черновых) строк, т. е. почти до половины; в тексте оказалось несколько больше 4000 строк, т. к. обнаружился еще пролог. Сашин подстрочник вполне приличен, к тому же я с ним свыклась, да и в подстрочник заглядываю. О своем времяпрепровождении и говорить-то нечего, т. к. вот уже третий месяц только сижу и перевожу — в любом состоянии, положении и настроении. А они всякие бывают. От родителей, дедов и пращуров унаследовала только трудоспособность из всех возможных способностей; и даже не это, а именно — усидчивость. Скучнейшее качество.