Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

А Валя когда-то жила в Ташкенте и могла рассказать Муру о жизни в Средней Азии, такой непохожей на московскую жизнь. Другой климат, другая обстановка, всё другое. Мур представления не имел о саманных домах, не привык к невыносимой летней жаре, к необычной пище, к миру совершенно чужому, далекому, незнакомому. И как еще отнесутся местные жители к Муру? Как посмотрят на одинокого юношу, за которого некому заступиться? Валя говорила Муру, что он будет жалеть об отъезде, что потом не сможет вернуться в Москву. Въезд в столицу был строго по специальным разрешениям, а восстановить московскую прописку – задача нелегкая. Осенью 1941-го Муру просто повезло. Только на частое везение рассчитывать не стоит.

Мур и сам начал колебаться. Кочетков уговаривает ехать, Валя – остаться. Как быть? Вместо того чтобы принять решение, Мур открывает роман Луи Арагона “Базельские колокола” в переводе Эльзы Триоле (под рукой не было оригинала) и погружается во французскую жизнь начала века. На следующий день читает “Фантастические новеллы” Александра Грина.

1

Днем 28 октября Мур попал под сильную немецкую бомбардировку. Немцы воспользовались ясной, солнечной погодой и совершили налет прямо в полдень. Одна бомба попала в здание Большого театра, другая разорвалась неподалеку от Центрального телеграфа. Были убитые и раненые. Улица Горького лежала вся в осколках разбитых окон и витрин. Мур описывает бомбардировку довольно скупо, сдержанно, без подробностей. Но в те же дни в Москве жил Юрий Бондарев, юноша всего на год старше Мура. Он видел, как бомбили Арбат.

От бомбы пострадал дом тети Лили в Мерзляковском переулке: в соседских квартирах вылетели стекла. Мура дневная бомбежка застала в кафе на улице Воровского, ночную он встретил в бомбоубежище. Но вскоре Муру надоело сидеть в темноте, и он, махнув рукой на опасность, вернулся домой и лег спать. К бомбежкам он привык. Не они толкнули Мура к отъезду.

Солнечным утром 29 октября Мур сидел дома, в Мерзляковском переулке. Беседовал со своим “кузеном Котом”, то есть с Константином Эфроном. Вдруг зазвонил телефон. Мура уже включили в список эвакуированных, составленный в Союзе писателей. И вот теперь ему позвонили из Союза и спросили: готов ли он поехать пульмановским вагоном? Пульмановский вагон считался воплощением железнодорожного комфорта и даже роскоши. Видимо, это и решило судьбу Мура: “Еще бы, конечно”, – ответил он. Быстро собрал вещи, только самое необходимое – ему надоели путешествия с неподъемным багажом, к которым он привык при жизни Цветаевой. Надел парижские полуботинки, теплое пальто. Положил в сумку две буханки хлеба, две банки консервов, нож и свой дневник – “милый, любимый дневник”. Точнее, несколько тетрадок с дневниками. Самое дорогое и самое ценное в жизни. Взял и чемодан с книгами Корнеля, Расина, Ахматовой, Есенина, Дос Пассоса, Ильфа и Петрова, Андре Жида (“Подземелья Ватикана”), Луи Арагона (“Базельские колокола”, “Богатые кварталы”). По меркам Мура, совсем немного. Остальные вещи и книги оставил в Мерзляковском переулке у Елизаветы Яковлевны, не считая плюшевого пальто и нескольких французских книг из библиотеки Цветаевой, что были еще летом оставлены в Новодевичьем монастыре.

Накануне отъезда Мур позвонил Вале, простился. Пообещал, что “будет писать, писать непременно”.

В половине третьего пополудни Мур приехал на Курский вокзал, где застал Кочеткова “с женой и старушкой”, то есть с Верой Меркурьевой, и других эвакуируемых. Но собрались они слишком рано. В поезд не пускали, и люди разместились с вещами на перроне. Там их и застала новая бомбежка. Взрослые убежали в бомбоубежище, оставив следить за вещами Мура и какого-то парня, который пришел на вокзал провожать мать. Муру показалось, что это было около семи. На самом деле бомбежка началась в 19.22, всего через несколько минут после объявления воздушной тревоги. Было уже темно. На перрон и привокзальную площадь падали осколки разорвавшихся зенитных снарядов. Прожектора освещали небо, зенитные пушки и пулеметы вели огонь по вражеским самолетам. Схожую картину описывал и Юрий Бондарев, только Мур был на Курском вокзале, а Бондарев в другой части города – на Арбате:

“Отсюда, из-под навеса, они видели часть улицы, голые тополя за каменной оградой, видели часть неба над крышами, повсюду изрытого черными и снежно-белыми пробоинами в тучах, частым звездообразным сверканием, и везде как будто сыпалась в высотах морозная изморось, лопаясь дымами, разбрызгиваясь рваным огнем, и всё, что отсюда было видно вверху, было прошито в разных направлениях трассами зенитных пулеметов, которые сходились, рассыпались веером, отталкивались, скрещивались, шагали к небу, щупая где-то посреди распадающихся звезд и комет невидимую цель. Бесконечные пунктиры трасс стремительно уносились с земли, пронзали первые этажи туч и дальше уплывали такими медленными рубиновыми огоньками в небесных высотах, что невозможно было оторваться от запредельных подвижных огненных конусов, от этой зловещей и неестественной иллюминации над городом”.1113

Мощная фугасная бомба разорвалась даже в Кремле – на территории кремлевского Арсенала. Погиб 41 человек, 54 были тяжело ранены (9 умерли в госпитале уже на следующий день), 47 ранены легко.1114

Бомбежка продолжалась часа два – два с половиной. Только в половине одиннадцатого вечера пассажиров пустили в эшелон. В полночь поезд отправился в путь. Состав увозил главным образом еще оставшихся в столице сотрудников Академии наук. Союзу писателей был выделен один вагон – девятый. Увы, самый обычный, не пульмановский. Будто насмешливый бес, злой гений Мура, подшутил над ним и толкнул к несчастному решению, воспользовавшись любовью Мура к роскоши и комфорту. Ни того, ни другого не будет ни в эшелоне, ни в Ташкенте.

Дорога займет почти месяц. Состав подолгу будет стоять на станциях и полустанках, пропуская военные и санитарные эшелоны. Кончится еда, по нескольку дней не будет даже хлеба, а воду Муру придется “долго и упорно” таскать на морозе, в снегу. Холод будет “обжигать пальцы в дырявых перчатках”.1115 На тринадцатый день пути поезд остановится где-то в поле: “Сегодня особенно холодно, минус 20–25. Даже писать трудно, пальцы застыли”1116, – отметит Георгий в дневнике. К холоду и голоду прибавится другая беда – вши. Поезд переполнен, антисанитария страшная. Мур по-прежнему старается быть элегантным и красивым, чистить ботинки и брюки, но от этой беды не убережется: “А вши так и жрут меня. Никакой возможности вымыться”.1117 Такая возможность появится только в Ташкенте, куда Мур приедет в самом конце ноября. Там место вшей займут клопы, с которыми ему придется долго воевать.

2