Парижские мальчики в сталинской Москве - Сергей Беляков

Мур пишет стихи о Франции и о Париже, “о городе-друге”:

Плохие стихи, но искренние, ностальгические, полные любви к родному городу.

Мур пишет стихи об “истерзанном” Париже, когда дымятся развалины Сталинграда, когда в блокадном Ленинграде и оккупированном Харькове люди умирают от голода. Да и Москву еще изредка бомбят. Но это для него города чужие (даже Москва, которая ему очень нравилась). А Париж – свой.

31 мая 1943-го Георгий вступил в спор с пушкинистом Мстиславом Цявловским, когда тот заявил, что Франция “гнилью пахнет”: “…я защищал Францию, – гордо заявил Мур. – Я никогда не позволю, чтобы передо мной плохо говорили о Франции, не давая отпор”.1153

Когда Цветаева “завещала” Мура Николаю Асееву и Оксане Синяковой, она, как мы знаем, ошиблась. Между тем был в ее окружении человек, который в самом деле хотел заменить Муру отца, – Муля Гуревич, “гражданский муж” Ариадны Эфрон. Их любовная связь вдохновляет не только генераторов и переносчиков пикантных слухов, но и серьезных писателей.[173] До сих пор спорят, был ли Гуревич связан с НКВД, специально ли его приставили “опекать” Ариадну и ее отца (а позднее и всю семью Цветаевых), или то был случай, от которого не застрахован даже разведчик. И тайный агент, и государственный человек может влюбиться.

Жизнь Самуила Гуревича и Ариадны Эфрон изменил праздничный день 1 мая 1938 года. Муля будет вспоминать этот день и много лет спустя, подолгу наслаждаясь мельчайшими деталями, дорогими минутами, что до конца дней остались в его памяти. И как они сидели на скамеечке одного из московских бульваров, а потом – в ресторане, и как не хотели расставаться и не расставались до самого позднего вечера. Он запомнил какой-то сухой сыр, который Аля не хотела есть, и “красные клюквинки-леденцы”. Это уже не профессиональная память тайного агента, а память истинно влюбленного человека. Даже если предположить, будто Гуревич познакомился с Алей по заданию своего тайного руководства, то всё остальное явно выходит за рамки “спецзадания”. В лагере Аля уже не представляла никакой ценности для оперативной разработки, а Муля отправлял ей роскошные посылки с шоколадом “Мокко”, с “бэконом” и сыром. Он покупал для нее лифчики и чулки и отправлял в тех же посылках. А главное – писал и писал ей письма. Годы спустя Ариадна Сергеевна подготовит их для передачи в архив. Некоторые строчки (видимо, слишком интимные) она намертво замажет черным. Но и открытого текста достаточно, чтобы увидеть: пишет влюбленный. Гуревич был женат, он так и не развелся, но к Але обращается “женушка родная” и подписывается “твой муж”11541155.

Если к Але Муля относился как к жене, то на Мура смотрел как на приемного сына. Как мы помним, Мур никогда не увлекался спортом. Сергей Яковлевич еще летом 1939-го пытался приучить его хотя бы заниматься гимнастикой, но после ареста отца Мур к физкультуре не вернулся. И вот Муля решился продолжить дело, начатое отцом Георгия. Ведь через несколько лет Мура ждала служба в армии, а там слабосильным делать нечего. Увы, Мур оказался необучаем, да и Марина Ивановна, очевидно, не поощряла занятия спортом. Муля, поняв, что побороть семейное отвращение к физкультуре не удастся, отступился. Но заботу о Муре не оставил.

Правда, у Гуревича было слишком мало времени на личную жизнь и помощь друзьям. В отличие от Асеева, который до своего возвращения из эвакуации в Москву понемногу сочинял стихи, а более ничем себя не обременял, Гуревич трудился день и ночь. Работал и журналистом, и переводчиком. Он не только на жизнь зарабатывал – таков был образ жизни Сэма, как называли его коллеги. “Работы очень много. Это очень хорошо”1156, – слова закоренелого трудоголика. Переселившись в новую квартиру на улице Белинского, дом 5 (сейчас это Никитский переулок), он пишет Але: “У меня теперь отдельная комната и небывалый прилив трудолюбия”.1157 В Куйбышеве (Самаре) Муле Гуревичу лишь раз в неделю удавалось увидеть Волгу и “пройтись скорым шагом по набережной”1158. Всё остальное время было занято делом.

При таком образе жизни он, конечно, не мог полностью отдавать Муру свое внимание и заботу, тем более когда Мур эвакуировался в Ташкент, а Муля – в Куйбышев. И все-таки он помогал мальчику, чем мог. Однажды в Ташкенте Мур от голода украл и продал вещи своей квартирной хозяйки. Всего рублей на восемьсот. Но та обнаружила пропажу и подала на Георгия заявление в милицию. Двадцать восемь часов сын Цветаевой провел в камере предварительного заключения. Соседка согласилась пойти на мировую и отказаться от уголовного преследования, если он выплатит ей 3000 рублей. Денег у Мура не было, пришлось просить у всех, у кого мог. Он писал тете Лиле, Вале Предатько. Написал и Муле Гуревичу, и тот начал собирать для Мура деньги. Поразительно, но Гуревич оправдывал Мура даже перед Алей. Сначала вообще попытался представить дело так, будто не Мур (Муля называл его Мурзилом) украл деньги, а у Мура украли деньги: “У него произошла маленькая финансовая авария – выкрали небольшую сумму денег. Мальчишка было повесил нос на квинту, но я уже выслал ему срочную телеграмму и необходимое подкрепление”.1159

Муля высылал сколько мог. Но, судя по переписке, мог он тогда не так много. В августе послал 800 рублей, затем – по 300 в месяц.1160 У Самуила Давидовича самого в это время тяжело заболела мать, и он вынужден был деньги выискивать.

Чтобы рассчитаться с хозяйкой, Мур попросил тетю Лилю продать кое-что из вещей, которые оставил в Москве: книги из библиотеки Цветаевой, парижское пальто. А Муля предлагал продать и часть вещей, оставшихся от Сергея Яковлевича, хотя бы его парижские чемоданы. Но тут нашла коса на камень. Во-первых, никто не знал о гибели Сергея Эфрона. Думали, он всего лишь “выслан”, то есть отправлен в какой-то далекий лагерь (Мур полагал, что на Дальний Восток), и его вещи хотели сохранить. Во-вторых, Елизавета Яковлевна жаловалась, что по хорошей цене их не продать. Рынок и без того переполнен старьем, которое люди выменивали на хлеб и на картошку. Муля едва сдерживал ярость. Он считал, что библиотеку Цветаевой ни в коем случае продавать нельзя, а чемоданы Эфрона-старшего продать можно и нужно: “…мальчик недоедает (подчеркнуто Гуревичем. – С.Б.), а эти старушенции[174] – словно с ума посходили. …есть же предел расчетливости. В данном случае они уже перешагнули этот предел”. Он просил Алю как-то повлиять на родственницу: “Ведь всё это ерунда по сравнению с необходимостью максимально улучшить, упростить, обеспечить материальное и моральное положение Мурзила. А тряпки, будь они и мужские, дело наживное”.11611162 Это не значит, что Самуил Давидович перекладывал заботы о мальчике на немолодую и небогатую Елизавету Яковлевну. “Нечего и говорить, что я помогал и буду помогать ему постоянно”1163, – заверял он Алю. И это были не пустые слова. Муля посылал Муру деньги, доставал для него одежду (парижская все-таки совсем истрепалась), помогал Муру и советами, побуждал его не лениться и писать письма сестре. Словом, вел себя даже не как друг, а как опекун или приемный отец.