Незаметные истории, или Путешествие на блошиный рынок (Записки дилетантов) - Наталья Нарская

национальной гордости. В отличие от героев прошлого или современности березу нельзя было обвинить как «врага народа», ее не нужно было вымарывать из школьных учебников.

Национализация дерева не была советской или русской особенностью. По справедливому наблюдению британского историка Саймона Шамы, образы коллективной общности охотно пользуются топографическими объектами – лесами, горами, реками, – чтобы наделить идеологию видимостью естественности[590]. Особенностью России оказалось другое. Береза в последней трети XIX века вследствие хищнической вырубки ценных пород деревьев стала более заметной (в том числе и для художников), поскольку заполняла пустоши. Но в отличие, например, от Германии в царской империи береза не была признана лесоводами сорным деревом и не искоренялась во имя оздоровления лесов[591]. Это заложило еще в поздней Российской империи основы для романтизации березки как специфически русского компонента ландшафта и культуры. В Европе береза встречается реже, потому что считается сорняком и вырубается. В России изъян лесоводства был возведен в достоинство: признак бесхозяйственности в лесном деле обернулся источником национальной гордости.

* * *

В условиях Великой Отечественной войны приобрел актуальность поиск новой, более эффективной национальной идентичности за счет образов «малой родины», которые с 1941 года вбрасывались советской литературой в патриотическую пропаганду. Один из самых известных образов березы на войне – стихотворение Константина Симонова «Родина». Березы в нем – символ Родины:

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,

Да, можно голодать и холодать,

Идти на смерть… Но эти три березы

При жизни никому нельзя отдать[592].

Удостоенный Сталинской премии роман Михаила Бубеннова «Белая береза» (1947) – одна из первых развернутых конструкций образа «фронтовой березы» как символа стойкости и героизма российского народа на войне. В одном из центральных эпизодов романа береза на поле боя превращается для главного героя в образ непобедимой Родины:

…среди этого страшного поля, где целый день с неистовой силой бушевали огонь и железо, где все было попрано смертью, на небольшом голом пригорке, как и утром, стояла и тихо светилась в сумерках одинокая белая береза.

– Стоит? – изумленно прошептал Андрей.

И Андрею показалось необычайно значительным, полным глубокого смысла, что вот здесь, на открытом месте, в таком жестоком бою, выжила эта береза – красивое, песенное дерево, самое любимое в нашей стране. Сама природа поставила ее здесь для украшения бедного в убранстве поля, и, значит, сама природа даровала ей бессмертие. В необычайном восторге, охватившем душу, Андрей несколько секунд не отрывал своего взгляда от березы.

– И будет стоять! – сказал он тихо[593].

Образ фронтовой березки силами поэтов и композиторов-фронтовиков и детей войны вошел в 1940–1970-х в советский культурный канон и в проект русской национальной идентичности. Пожалуй, наиболее популярным стало соединение березы с войной в песне Эдуарда Колмановского на слова Евгения Евтушенко «Хотят ли русские войны» (1962):

Хотят ли русские войны?

Спросите вы у тишины

над ширью пашен и полей

и у берез и тополей.

Спросите вы у тех солдат,

что под березами лежат,

и пусть вам скажут их сыны,

хотят ли русские войны[594].

В советском киноискусстве наиболее впечатляющие примеры соединения березы с войной – художественные фильмы Михаила Калатозова «Летят журавли» (1957) и Андрея Тарковского «Иваново детство» (1962)[595]. Одновременно произошло принятие в советский литературный канон главного «певца берез» Сергея Есенина. Именно этот факт обыгрывает, например, стихотворение Михаила Светлова «Россия», которое поэт завершает желанием «где-нибудь на перелеске / Рязанской березою встать»[596].

* * *

Параллельно с патриотической мобилизацией формировался иронически-снисходительный дискурс в отношении ура-патриотической манипуляции «русским деревом» и превращения его в туристический кич. Безобидные пародии на песню «Во поле береза стояла» из-под пера Дмитрия Минаева (1883) и Самуила Маршака (1952)[597] теснились более злыми высказываниями. Среди наиболее известных – эпиграмма Эммануила Казакевича и Александра Твардовского на «певца „Березы“» Бубеннова (1954)[598], высказывания Сергея Довлатова о том, что «любовь к березе торжествует за счет любви к человеку»[599], рок-песня Александра Башлачева «Некому березу заломати»[600] и стихотворение Виктора Шендеровича о стране, которая «березовыми ситцами заколебала всю Евразию»[601].

В повседневном обиходе столичных жителей был стеб по поводу магазина «Березка»: так, березками в позднем СССР называли валютных проституток. Устойчивость ироничного дискурса в отношении березы как «русского дерева» в позднем СССР не опровергает, а скорее подтверждает важность этого символа.

К самым скандально известным визуальным воплощениям ироничного дискурса о березе в постсоветский период можно отнести проект новосибирской арт-группы «Синие носы» 2004 года. В нем березы как символ «исконно русских» консервативных ценностей совмещаются со сценами гомосексуальной любви целующихся милиционеров, балерин из «Лебединого озера», дорожных работниц и т. д.[602] В мае 2020 года Леонид Парфенов, возмущенный поправками к российской Конституции, предложил вписать в нее заодно и березу как «русское дерево»[603].

* * *

Зачастую различные дискурсы о березе совмещались или комбинировались. Так, в фильме Василия Шукшина «Калина красная» (1973) соединяются образы березы как символа женской красоты и чистоты с безвкусной мазней на заднике тюремного клуба в начале фильма и образом фронтовой березы в заключительной сцене смерти главного героя, с пятнами алой крови на белоснежном стволе.

Во вступительном эссе «Времена года» к своему роману-дневнику Лев Рубинштейн плавно переходит от иронии по поводу «русского дерева» к образу малой родины и места памяти:

…мы все еще помним мелочи нашей жизни, мы все еще не разучились благодарно хранить их бесхитростное тепло. Смотрите: вот велосипед без руля и без колес, это мой велосипед, я нашел его в сарае. Посмотрите, какой красавец. Ой, надо же! Я ведь в этой школе учился. На этой лестнице, помню, не было одной ступеньки, здесь все спотыкались и падали. А ее так до сих пор и нет. Красота-то какая! А вот тут была детская площадка, я тут дочку учил ходить. А вот и ржавые качели, скрипят все так же противно. Просто прелесть, как они противно скрипят!

А вот и они – никуда не делись: и поваленный забор, и заледеневшее крыльцо, и хромая ворона на грязном снегу, и засохший воробьиный помет на черенке лопаты, и пионерский горн, погнутый оттого, что когда-то кто-то кого-то треснул им по башке, и пыльное чучело белки, и стеклянный шарик, и разбитые им очки учителя черчения и рисования, и гонимая ветром скомканная бумага. По-видимому, именно это все и есть наша родина. А что же еще, не березка же? Хотя почему? Вот и она, нормальная дачная береза с давным-давно вбитым в нее гвоздем для гамака.

Вот она, стоит себе как ни в чем не бывало, то покрываясь снегом в ноябре, то зеленью к середине мая, то осыпаясь, причем всякий раз навсегда, то есть до следующей, совершенно несбыточной весны[604].

Удивительно, как быстро береза превратилась в «русское дерево» и насколько убедительным оказался для российского населения этот советский проект национальной идентичности. И наличие на немецком блошином рынке некоторых нерусских предметов из березы или о березе подтверждает молодость и стремительность карьеры «русского дерева».

Макс, Витек и Михаил

Дело было так. Пузатый добродушный торговец с блошиного рынка кивнул мне на стоящего перед ним клиента:

– Знакомьтесь, это ваш соотечественник.

Передо мной был пожилой беззубый еврей с маленькими внимательными глазками. Это Макс, который однажды, в июле 2015 года, вместе с этим торговцем идентифицирует купленную мной у Манни русскую серебряную стопку как еврейскую ритуальную рюмку киддуш.

Мы познакомились. Я давно, еще осенью 2014 года, обратил внимание на этого посетителя блошиного рынка. Его часто можно было заметить в компании других русских торговцев и покупателей, когда он громко обсуждал российско-украинские новости и почем зря ругал украинскую сторону конфликта.

В прошлом Макс – киевский театральный режиссер. Его отец дружил