Человечность - Михаил Павлович Маношкин

— А ты почему? — устало ответила она. Встреча с Якушкиным обрадовала ее.

— Тебе же русским языком было сказано, чтобы оставалась на том берегу! Здесь без тебя обойдутся!

— Не говори глупостей, Якушкин, — сказала она и непроизвольно вздрогнула, пригнулась: над бруствером бешено пронеслась пулеметная очередь.

— Я к Шарынину, я сейчас вернусь! Сиди на месте, без меня ни шагу. Слышишь? Ни шагу!..

— Слышу. Ванечка, слышу. Я посижу.

Якушкин вернулся минут через пятнадцать. Лида сидя спала. Он разбудил ее, они выбрались из траншеи. Вслед за ними к переправе за ужином пошли трое солдат.

На поляне их прихватило: из оранжевого пламени вечернего неба с тоскливым завыванием вынеслись снаряды. Якушкин мгновенно сбил Лиду в воронку, сам лег поверх, прикрыл ее собою. Снаряды бешено месили темную, пропахшую порохом и кровью землю. Казалось, артналету не будет конца, а они были заживо погребены в снарядном вое.

Когда затихло, Якушкин увидел неподалеку от себя руку, полузасыпанную землей. Это была мужская, не Лидина рука, но Лида тоже не двигалась.

Он встряхнул ее — она заметила руку, а поодаль от нее три изуродованных тела и — закричала, размазывая по лицу слезы и грязь.

— Замолчи! — рассердился Якушкин. — Пойдем!

Она покорно кивала головой, но не двигалась с места. Он привлек ее к себе, осыпал поцелуями лицо. Она перестала всхлипывать.

— Пойдем, Якушкин. — сказала уже спокойно. — Пойдем, Ванечка.

Смеркалось.

* * *

По заданию редактора младший политрук Ющенко встретил на аэродроме столичных журналистов. Творческая бригада москвичей состояла из поэта-песенника Тилиликина, публиковавшегося под псевдонимом «Громов», композитора Клекотова-Монастырского и поэта Саши Любавина. Песеннику и композитору было под тридцать, поэту около двадцати. У всех троих были вдохновенные прически, выбивавшиеся из-под армейских пилоток, а цвет лица свидетельствовал о безукоризненном здоровье.

«Виллис» весело бежал по дороге, приятной и интересной в познавательном отношении. Шла пехота, ехали грузовики, катились танки. Все — в одну сторону, на запад. Сама эта целеустремленность была празднична и от избытка чувств гости непроизвольно запели свою, корреспондентскую. От ветров и водки

Хрипли наши глотки,

Но мы скажем тем, кто упрекнет:

— С наше покочуйте,

С наше поночуйте,

С наше повоюйте хоть бы год.

Тихонько подпевал и Ющенко. По правде сказать, без песенки было бы лучше, слишком уж несолидно — с такой песенкой, но он решил не мешать гостям радоваться прибытию на фронт. Их настроение не омрачилось и после того, как майор-танкист крепко обругал их за то, что на повороте дороги едва не угодили под гусеницы танка. Наоборот, радость москвичей от этого лишь усилилась. Эпизода с майором им хватило до политотдела, а поэт-песенник даже успел сочинить по этому поводу стихи:

Дорога стелится крылато,

Юлой скрипит машины ось.

Ликует сердце у солдата

Под рокот танковых колес.

На запад мчимся мы стрелою,

А ну-ка песню запевай!

Душа горит и жаждет бою,

А ну с дороги, не зевай!..

Композитор пришел в восторг от плодовитости своего коллеги и принялся сочинять музыку к новым стихам, а Саша Любавин возразил:

— Сыровато. У танка не колеса, а гусеницы. И потом.

Он не успел досказать, что потом: приехали в политотдел армии.

Здесь московские гости встретили коллегу — известного поэта и прозаика Комкова. Он писал роман и уже несколько месяцев жил при штабе. Выглядел он как заправский военный, погоны носил майорские, трубку посасывал трофейную, землянку имел отдельную, чтобы было где уединиться и работать. Обставлена она была, конечно, скромно: стол, кровать, два стула, сундучок для бумаг и пишущей машинки, чемодан для белья и кое-какие мелочи — вот и все. Много ли солдату надо?

Комков пригласил москвичей к себе.

— Вы очень хорошо, уважаемые коллеги, сделали, что сменили уют столичных квартир на солдатские землянки, — солидно говорил он, наливая в кружки фронтовые сто граммов. — Сидя в Москве, о войне писать нельзя, нельзя! Это все равно, что говорить о любви, не познав женщины.

— А вы часто бываете на передовой? — поинтересовался поэт, слегка захмелевший от крепкой дозы.

— По мере необходимости, если требуется… освежить фронтовые впечатления. Учтите, Саша, для писателя передовая — здесь, а не там, где стреляют. Здесь видишь перспективу, понимаешь суть событий. Наша передовая — это действующий штаб, это скромная фронтовая землянка, где можно писать и писать…

— Простите, Яков Константинович, мне кажется, это… односторонне, — робко возразил Саша. — Как же без солдат-то? И потом…

— Вы что-нибудь написали, коллега? — нахмурился Комков.

— Мало, Яков Константинович, совсем мало. Но я напишу, обязательно напишу. Мне надо только почувствовать… как бы вам сказать… дух переднего края, узнать, как там все бывает. По рассказам я, конечно, представляю себе, но этого недостаточно.

Комков смягчился, поднял кружку:

— Ну, по посошку!

Все выпили, и гости засобирались в путь. Теперь пришлось довольствоваться полуторкой. До штаба дивизии ехали долго. Гости притихли: машина тряслась и дребезжала, отбивая охоту разговаривать.

Дивизионный штаб мало чем отличался от армейского: такой же земляночный городок, та же жесткая маскировочная дисциплина, отчего невольно казалось: вот-вот налетят немецкие самолеты.

Поэт-песенник и композитор остановились здесь, они задумали новую песню, замысел которой им подсказала разбитая дорога и дребезжащий на ухабах грузовик, а Саша Любавин поехал дальше. Он решил побывать на сожском плацдарме.

В полк приехали засветло. Вскоре на передовую оттуда отправилась машина с радиоустановкой, и Саша Любавин незамедлительно пересел на нее.

Ющенко мог возвратиться в редакцию, но, повинуясь порыву, присоединился к поэту. Он и сам не ожидал, что поступит так. С тех пор как он бросил на донском берегу Володю Плотникова и Валю Ванюшина, он так и не смог заглушить в себе назойливые воспоминания. Ему надо было оправдаться перед собой и перед теми, на переднем крае. Ему казалось, что, подвергнув себя опасности, он снова обретет утраченное уважение к себе. «Теперь или никогда!» — решил он. Передовая представлялась ему неотвратимым судом, за которым последует спасительное оправдание.

От штаба полка до переправы ехали, часто останавливаясь. Со всех сторон теперь гремело. Поэт притих, удивленный и встревоженный, а Ющенко невольно подумал: «Ему-то в новинку, а мне, собственно, чего не хватало?»

Машина стала в лощине, радисты потянули к берегу проводку, там же установили репродукторы. Линию смонтировали, опробовали под грохот артиллерийской пальбы.

Смеркалось. Из леса к мосту подтягивались танки.

Все это — оранжевое закатное небо, артиллерийская дуэль, танки, тихо приближающиеся к переправе, и гром репродукторов — волновало