Человечность - Михаил Павлович Маношкин

и поэта, и Ющенко. Та целеустремленная сила, которая текла по дорогам к фронту, проявлялась здесь в действии — зримо, осязаемо, осмысленно.

— Это передовая? А где окопы? — возбужденно спрашивал поэт, не отставая от Ющенко. Колея, в которую они ступили, тянулась дальше, общее движение влекло их за собой.

У воды их прихватил артналет. Снаряды выли по-волчьи и норовили разорвать их на куски. Ющенко перебежал по мосту на тот берег, уже плохо понимая для чего: страх все сильнее путал у него мысли.

— Мы на плацдарме, да? — не отставал поэт.

Совсем близко вспыхивали ракеты, потрескивали пулеметы. Туда и оттуда шли солдаты с термосами, ведрами и котелками, потом встретились лейтенант и девушка-санитарка. У всех здесь были свои подразделения, свои дела, свои укрытия. «А мне-то чего тут надо? — недоумевал Ющенко. — Глупо, глупо».

— Это немцы? — показывал поэт на ракеты и трассирующие пули.

— Немцы.

Впереди было открытое место.

— А где окопы?

«Вот побываю в окопах и назад», — от этой мысли Ющенко стало легче, а его похождения обретали какой-то смысл. Вернуться с полпути да еще с корреспондентом, которому втемяшилось побывать на плацдарме, было бы тоже глупо. Значит, сначала вперед, а потом прочь отсюда — тогда это будет выглядеть логично и никого не удивит.

В небе завыло, и земля тотчас дрогнула от удара. Поэт вскрикнул, опрокинулся навзничь. Ющенко плюхнулся рядом, сжался в комок. Мысли метались, как вспугнутые в ночи дневные птицы: «Куда ты приперся? Какой смысл в твоем поступке? Что изменилось, оттого что ты здесь? Каким надо быть идиотом, чтобы по собственной воле прийти сюда! Унести отсюда ноги и никогда больше не показываться здесь — вот как поступает умный человек!..»

Затихло. Поэт еще дышал. Глаза у него были открыты, лицо и грудь залиты кровью.

Ющенко вскочил, намереваясь бежать к переправе, но в нерешительности остановился. Он будто раздвоился: один человек в нем рвался отсюда прочь, повинуясь инстинкту самосохранения, а другой удерживал его на месте, напоминал ему, что однажды он уже сорвался в пучину бесчестия, из которой не выбрался до сих пор и уже никогда не выберется, если все повторится.

Он взялся за раненого, протащил его десятка два метров, но опять завыли снаряды и земля заходила ходуном. Страх ослепил его, и, когда наступила пауза, он вскочил и кинулся прочь, не помня о спутнике. Он думал лишь о том, как побыстрее убраться с плацдарма, ступить на землю, до которой не долетали пули и снаряды.

Мост был поврежден, пришлось ждать, пока саперы восстановят его. Вечерняя заря погасла, а земля и небо были наполнены громом артиллерии и ревом репродукторов. Ющенко вжимался в береговой песок, но не мог отвести испуганный взгляд от огромного человека на мосту. Человек стоял во весь рост, будто над ним не летели снаряды, а из воды вокруг не взлетали оранжево-серые столбы, и, широко взмахивая, вгонял кувалдой в мостовые бревна скобу за скобой, — так же методично, как немцы вели обстрел.

У Ющенко кольнуло в груди — ожила совесть. Он так и не побывал в окопах, где уже седьмые сутки сидел за противотанковой пушкой его бывший товарищ по десантному взводу Женя Крылов; он бросил на страшной плацдарменной земле тяжелораненого поэта, а теперь, подавленный страхом, смотрел, как Саша Лагин вел свой трудный бой на мосту.

Солдаты, посланные за ужином, принесли окровавленного поэта к переправе.

— Чуть пораньше бы, глядишь, и жил, — сказал один.

Умирающий обвел их угасающим взглядом:

— Не состоялся поэт Александр Любавин.

Когда Ющенко был уже на другом берегу и основная масса снарядов разрывалась позади, он не почувствовал ни радости, ни облегчения, словно утратил способность воспринимать окружающее. То, что он пережил на плацдарме, ужасало, а то, что ему и впредь предстояло делать в газете, — писать о мужестве бойцов и командиров — страшило, так как сам он безнадежно увяз в трясине малодушия. И когда в ночи с громоподобным грохотом взметнулось пламя и острая боль проколола его тело, он почти с удовлетворением отметил, что наконец-то разделил участь тех, кто на плацдар ме.

* * *

В санбате Ющенко навестили его коллеги. Поэт-песенник, композитор и писатель опять были вместе. Они бойко рассуждали о войне, но то, что они говорили о ней или считали войной, не имело ничего общего с тем, что он увидел и пережил за Сожем. Ему захотелось одернуть их, прервать их болтовню, но он промолчал, да и у него не было сил много говорить. Он знал: эти и те у Сожа не только несовместимы друг с другом, но и невозможны друг без друга. Пока те — там, эти здесь могли рассуждать о войне и пить за победу.

Он сообщил о смерти поэта.

— Не может быть! — удивились поэт-песенник и композитор, но тут же согласились: — Может.

— К сожалению, он был слишком… непосредственен, — сказал Комков.

Он не уточнил свою мысль, но его коллеги поняли, что он имел в виду: войну полагалось изображать не как она есть, а как надо, как должна быть. С этой точки зрения вояж юного поэта на плацдарм был непростительным легкомыслием…

— Ведь это могло случиться и с нами!.. — проговорил песенник, когда они опять были в писательской землянке. Смерть Саши Любавина возвышала их в собственных глазах. — Да-да, могло! Мы тоже не застрахованы от этого! Саша был талантливым человеком, да-да! Я утверждаю это, хотя он еще вчера критиковал мое новое стихотворение…

Они помянули Сашу и исполнили подходящую для такого случая песенку:

Там, где мы бывали,

Нам танков не давали,

Репортер погибнет — не беда.

Но на «эмке» драной

И с одним наганом

Мы первыми въезжали в города.

Побывал у Ющенко и Трифон Тимофеевич Чумичев.

— Черти вас туда понесли! — выругался, узнав о смерти Саши Любавина, но тут же сменил гнев на милость. — А ты, оказывается, отчаянная голова. Не ожидал. Молодец!.. Самому командующему расскажу! Пусть знает, что и мы тут не зря хлеб едим…

Очерк о смерти Александра Любавина и мужестве младшего политрука Ющенко редактировал сам Чумичев. Очерк заканчивался словами:

«Рискуя жизнью, лейтенант Ющенко вынес из огня тяжелораненого поэта. Командование достойно оценило поступок лейтенанта и представило мужественного воина к награде…»

* * *

Мощные репродукторы, скрытые на левом берегу, заливали плацдарм музыкой и пением:

С далекой я заставы,

где в зелени дом и скамья,

Где парень пел кудрявый,