Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

На выпуклой груди её был приколот бэйджик с именем Валерия. Я посмотрел на неё очень строго и привычным движением указательного пальца попросил нагнуться ко мне. Она склонила свою аккуратно зализанную головку, а я, положив руку ей на спину, нащупал застёжку лифчика…

— Хочешь меня? — тихонько спросил я, практически коснувшись губами её маленькой ушной раковины.

— Н-н-да, — ответила она, загадочно улыбнувшись словно Джоконда.

— Ну ладно, неси водку. Потом поговорим, — царственно молвил я и легонько похлопал её по попе, которая оказалась довольно большой и твёрдой как камень.

Она разогнулась и, плавно покачивая широкими бёдрами, отправилась выполнять мой заказ. Я смотрел ей вослед, и лёгкое недоумение посетило меня: «Что происходит? Что-то странное происходит, — подумал я. — Меня словно заманивают в ловушку. Выстраивают против меня какую-то хитроумную шахматную комбинацию».

Когда Лера поставила передо мной запотевший графин, я спросил этих уморительных сестрёнок:

— Девчонки! Водку пить будете?

— Мы не пьём водку!!! — ответили они хором, выпучив на меня глаза.

— Боже, как вы предсказуемы!

Я налил себе и провозгласил тост:

— Девчонки! Давайте выпьем за мою жену, ибо она является виновницей той вакханалии, которая происходит на сцене. Я ещё помню те времена, когда она работала во дворце культуры… «Полёт белых лебедей» под Энио Марриконе, «Свистать всех наверх» под Дунаевского, а теперь она экспериментирует в области заднего прохода…

На сцене в этот момент двое её самых сладеньких мальчиков Андрюша Варнава и Серёжа Медведев изображали однополую любовь, демонстрируя изумительную пластику. Я поискал в зале Юрия Романовича, — он сидел от меня через два столика в обществе Литвиновой и Карапетяна, глубокомысленно подпирая голову кулаком, — режиссёр был явно растроган и впечатлён. Казалось, ещё немного и скупая мужская слеза упадёт в рюмку с коньяком. После завершения сьёмок он окончательно погрузился в любовную меланхолию.

— Всё в этой жизни продаётся и покупается, — продолжал я, — и принципы, и любовь, и талант… Так вот, я хочу выпить за то, чтобы во всём мире победил коммунизм. И ещё…

Не дослушав до конца, эти надутые идиотки демонстративно отвернулись от меня и продолжили свою бестолковую трескотню, — меня для них просто не существовало. Тут я не на шутку взбесился: «Да что же это такое?! Почему правильные девочки шарахаются от меня? Неужели маргинальное клеймо уже зияет у меня на лбу?»

Когда они ушли припудрить носики, я подлил им в бокалы с шампанским немного водки, и получился прекрасный коктейль под названием «Северное сияние». Я воровато оглянулся по сторонам: никто ничего не видел.

В тот момент, когда они вернулись из туалета, слегка разгорячённые и розовощёкие, на подиуме две пары танцевали душераздирающее танго под Астара Пьяццолла; при этом девочки были одеты в строгие мужские костюмы и широкополые шляпы, а мальчики — в вечерние женские платья, сверкающие бисером. Сестрёнки чокнулись бокалами и выпили, продолжив свою занимательную беседу.

Я с любопытством наблюдал за ними, и, как только они теряли бдительность, я вновь подливал им водки. Они изредка поглядывали на сцену, но в основном пялились в зал, словно искали там кого-то. Похоже, авангардное искусство моей жены их совершенно не интересовало.

И вдруг я понял, что никакие они не «просветлённые», а на самом деле — тупые ограниченные мещанки, которые быстрее будут восхищаться хрустальной люстрой или блендером, нежели искусством. После моего коктейля лица у них пошли розовыми пятнами, и я даже испугался: как бы с ними чего ни вышло, — а ещё они стали очень громко разговаривать и смеяться невпопад.

Я с любопытством наблюдал за ними, когда к столику подошёл Калугин, — как всегда, в белой рубашке, в галстуке, в брюках с наведёнными стрелками, широкоплечий, узкобёдрый и угловатый, как шершень. Он обвёл холодным взглядом нашу компанию, потом строго посмотрел на меня и сказал недовольным голосом:

— Ты это… не очень-то сегодня понужай… У меня мысль появилась.

— Какая ещё мысль, Андрюша? — спросил я, подливая себе водочки.

— Я-я-я через три дня поеду к батюшке… Поговорить мне нужно с ним. — Он сделал многозначительную паузу и пристально посмотрел мне в глаза. — И тебе тоже надо с ним поговорить… Надо… несмотря ни на что.

— Он уже всё понял насчёт меня… Две недели прошло.

— Батюшка милостив, как и Господь. Он примет тебя, если увидит покаяние.

— А мне не нужна его милость, — заносчиво произнёс я. — Я такой, какой есть, и каяться мне незачем.

— Почему каяться стыдно, а грешить нет?

Я внимательно посмотрел на него — выглядел он неважно. За последнюю неделю он явно похудел и осунулся. Под глазами пролегли фиолетовые тени, свидетельствующие о бессоннице. Скулы обозначились, как цитадели. Нервно перекатывались желваки. Ключицы выпирали через рубашку, а руки стали сухими и жилистыми, как у землекопа. К тому же он утратил свою привычную твёрдость и ничем непоколебимую уверенность. Он как будто озирался по сторонам в ожидании подвоха или удара в спину. Говорил он тихим сдавленным голосом, и я понимал, что внутри у него назревает какая-то болезнь.

— Что с тобой, Андрюша? — В моём вопросе прозвучало крайнее беспокойство. — На тебе лица нет. Ты не заболел часом?

— Поехали. Поехали к батюшке, — жалобно моросил Калугин, а я был крайне удивлён такому поведению: это было на него совершенно непохоже, и даже складочка пролегла на переносице. — Нам туда обоим нужно… пока не поздно.

— Нет, Андрюша, — ответил я, — я никуда не поеду. Езжай один.

— Почему? Ведь мы собирались… Тебе это нужно больше, чем мне. Ты не крещённый. Переступишь черту, и тебя уже ничего не спасёт… Только в петлю. Сколько тебе осталось? Сколько ещё рюмок водки, бутылок пива, сигарет? Задумайся об этом.

— Не поеду, Андрей. Не вижу в этом смысла. Не хочу оглядываться назад. И смотреть вперёд тоже не хочу. Живу одной секундой — только здесь и сейчас. Никогда так не умел, а в этой обители научился.

— Но тем не менее время никого не щадит, — продолжал я, разминая сигаретку. — Время сметает на своём пути всё, как цунами. Оглянись — вокруг уже никого нет. Все мертвы.

— Вот именно, Эдуард, — обрадовался Калугин, — я тебе про это же самое толкую. Я говорю