Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

власть беса “гордости ужасной” и “волшебного демона” сладострастия, невидимо, но мощно присутствующих в человеческой жизни и бросающих “ангелов”, “натуры” и “идеала”, которая подспудно питает и окрашивает противоречивый ход истории, вносит непредсказуемые повороты в поведение людей и составляет не охватываемую разумом таинственную непредсказуемость бытия. Именно в изгибах сердечно-волевых движений, заключающих неуловимую для строгого рассудка душевно-духовную пластику страстей и желаний, сгущаются бытийные силы, двигающие “живую жизнь” и накладывающие своеобразный отпечаток на все в ней творимое (социальные институты, философские системы, науку, цивилизацию). В сложные разветвления этих корневых начал, где завязываются первые акты “маленьких трагедий” человеческого существования и где становятся реально значимыми не поддающиеся рационалистической логике понятия первенства, славы, власти, гордости, тщеславия, зависти, счастья, свободы, наслаждения, мужества, страха, скуки, тоски, и было направлено внимание зрелого писателя.

Пушкина как художественного мыслителя интересовало не только специфическое содержание различных культурно-исторических эпох и форм человеческой жизнедеятельности, но прежде всего коренные мотивы, порождающие то или иное конкретное содержание, его противоречия и его очередную смену, которая в своих внешних результатах создает иллюзию прогрессивного движения в накоплении знаний и совершенствовании общества. Например, в набравшем достаточно большой авторитет в это время типе ученого внимание Пушкина привлекает существенное духовно-психологическое свойство скуки, онтологически предопределяющее “знаний ложный свет”. По-своему осмысляя в “Сцене из Фауста” мировой образ, он показывает, к какому концу ведут растущие из такого корня побеги. “Все утопить” – вот последнее желание героя “Сцены…”.

Но это – пределы. В реальном же развитии наук поэт, как и Паскаль, наблюдал весьма своеобразные процессы: “Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым давно известным предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих”. Пушкина интересовали в первую очередь особенности подспудного и неоднозначного воздействия подобных “обманывающих” сил-чувств на противоречивое и не-отношении замысел повести “Папесса Иоанна”, сопровожденный таким комментарием: “Страсть к знанию. Ученый (демон знания). Честолюбие”. Такие силы-чувства, незримо присутствующие в самом процессе и результатах научной работы, и порождают в ней непредвиденные поначалу конфликты.

Поэт не стремился (даже в “Моцарте и Сальери”, где речь идет об искусстве) изображать “специалистов”, поскольку его занимали более глубинные побуждения того или иного рода деятельности, “растворяющиеся” в ее особенностях. Ему была важна неизменная “канва” жизни, по которой ткутся разнообразные узоры истории, что вполне соответствовало своеобразию его мировидения и писательского призвания. “Если век может идти себе вперед, – замечал он, – науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, – то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны”.

В этом неоднозначном высказывании, перекликающемся с уже приводившимися мыслями Пушкина о границах в различных видах умозрения, необходимо подчеркнуть оценку искусства как средства преодоления односторонности “системы”, “философии”, “науки”, “идеологии”, вообще “частичного” охвата действительности и как средства исследования ускользающих от подобной односторонности реальностей. Художественное проникновение в вечное общечеловеческое содержание жизни раскрывало ему, как неузнаваемо преображается человечество в своих внешних достижениях и как стоит на месте сам человек в неизменяемости своих, проанализированных и Паскалем, душевных свойств, хотя и облачающихся в разные “одежды”: изменчивость антуража и относительная устойчивость внутреннего бытия как бы не соприкасаются. Но в самой “неподвижности” писатель обнаруживал огромную силу “кипенья в действии пустом”, которая чревата “последними катаклизмами” и нигилистические устремления которой встречают сопротивление светлых сторон человеческой души.

Пушкин отчетливо видел, что накопление культурных ценностей не освободило людей от “сомнительных и лживых идеалов” власти и наслаждения, так прочно укорененных в глубине поврежденной первородным грехом человеческой природы и постоянно препятствующих гармонизации отношений между людьми. На-всеместное распространение “звуков”, разрушительность которых исследуется в “Маленьких трагедиях”. (В этих “опытах драматического изучения” перед читателем проходят разные страны и эпохи, возникают порожденные западной цивилизацией человеческие типы, за внешним блеском которых скрываются цинично-эгоистические мотивы поведения и уязвимое нравственное содержание.)

Обозревая смену общественных ценностей, поэт находил и в ней несовершенные или даже порочные духовно-психологические основания, предопределяющие несовершенство и противоречия новой исторической фазы. Примечательны в этом отношении “Сцены из рыцарских времен”, где происходит столкновение разоряющихся феодалов, богатеющих буржуа и восстающих вассалов, что отражает ход исторического процесса с его объективными законами. Но вместе с тем Пушкин исследовал и внутренние стимулы и побуждения, среди которых доминируют чувства унижения, зависти, мести и которые способны окрасить собой любую “святую” идею.

При звучных именах Равенства и Свободы,

Как будто опьянев, беснуются народы.

Рассказывая о событиях Великой французской революции, поэт писал:

Всё изменилося. Ты видел вихоръ бури,

Падение всего, союз ума и фурий,

Свободой грозною воздвигнутый закон,

Под гильотиною Версаль и Трианон,

И мрачным ужасом смененные забавы…

Соединение чувства социальной справедливости и низких страстей, “забав” и “мрачного ужаса” в “союзе ума и фурий” препятствует качественному, духовно-нравственному преображению людей и множит очередные противоречия и проблемы:

(…) Смотри: вокруг тебя

Все новое кипит, былое истребя.

Свидетелями быв вчерашнего паденья,

Едва опомнились младые поколенья.

Жестоких опытов сбирая поздний плод,

Они торопятся с расходом свесть приход.

Им некогда шутить, обедать у Темиры

Иль спорить о стихах…

В истреблении былого и кипении нового Пушкин одним из первых подмечает оборотную сторону буржуазного “прогресса”, сужающего и заключающего сознание человека в границы сиюминутных эгоистических интересов. “Наш век торгаш”, с сожалением констатировал он, одновременно раскрывая и подспудное содержание в привлекательных лозунгах свободы, равенства и братства. Так, устами одного из своих персонажей писатель задается вопросом:…Разве народ английский участвует в законодательстве? разве власть не в руках малого числа? разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?”. И далее речь заходит об “оттенках подлости”, отличающих один класс от другого, о раболепном поведении “Нижней камеры перед Верхней; джентльменства перед аристократией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию…” И демократия в США, подчеркивал Пушкин, предстала “в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию