Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

двусоставность человеческого существования (неизбывное сращение в нем элементов величия и ничтожества), чтобы затем показать ее изначальный источник. По его наблюдению, люди словно забыли о своих онтологических слабостях, совсем не думают о них и тем самым оказываются как бы слепыми по отношению ко многим последствиям своих амбициозных планов и решений. Их несовершенство как полагал он, вполне очевидно и явственно проступает в суетливой и самозабвенной житейской активности, теряющей всякий смысл между “двумя бесконечностями”, при созерцании вечного бытия.

Духовная и познавательная беспомощность человека перед лицом начала и конца его существования и загадка смерти, неразрешимость им главных вопросов, угнетающая его затерянность во вселенной – именно подобный настрой личности, освобожденной от социальных одежд и условных иерархий, нередко характерен для Тургенева и его персонажей, которые часто используют схожую с паскалевской лексику. Ничто, пропасть, бездна – эти понятия и образы составляют “невидимый” контекст тургеневской прозы, в котором на какое-то мгновение появляется, “висит” и исчезает “точка”, “атом”, “тень” человеческой жизни. Так, в “Отцах и детях” Базаров по-паскалевски размышляет перед Аркадием Кирсановым: “Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним развезнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь”. Опять-таки высказывание Базарова недвусмысленно перекликается с мыслию Паскаля о положении человека между двумя бесконечностями: “Кто рассмотрит себя с этой точки зрения, тот ужаснется самого себя, он увидит, что только материальная оболочка, которую дала ему природа, поддерживает его в висячем положении между двумя пропастями, между бесконечностью и отсутствием бытия”. И еще из базаровских размышлений: “… я вот лежу здесь, под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожны перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!”

Одинцова же после разговора с Базаровым тоже “увидала… даже не бездну, а пустоту”. Для самого же Базарова сознание все обессмысливающей смерти лишает достойной онтологической перспективы всякую деятельность и любые социальные преобразования. “Ну, будет он, – говорит он о мужике, – жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; – ну, а дальше?” По заключению А. Батюто, “этим размышлениям Базарова придается трагически-бунтарская тональность, усиливающаяся по мере приближения романа к концу. Ими усугубляется скепсис Базарова, граничащий с отказом от активной общественно-политической деятельности. Ими в какой-то степени предопределены также и его безотрадные раздумья о своей ненужности для России…”.

И даже смерть Базарова как бы иллюстрирует еще одну лейтмотивную мысль Паскаля: чтобы умертвить человека незачем ополчаться целой вселенной, – достаточно порыва ветра, нескольких капель воды, песчинки в мочеточнике (причина смерти могущественного Кромвеля) или пореза пальца, что и случилось с героем “Отцов и детей”.

Слабость “мыслящего тростника” перед лицом “молчаливой” и “равнодушной” природы подчеркнута и в рассказе “Поездка в Полесье”. “Мне нет до тебя дела, – говорит природа человеку, – я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть”… Неизменный, мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо – и при виде его еще глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды… Он чувствует свое одиночество, свою слабость, свою случайность…”.

Сходное настроение владеет автором и в рассказе “Довольно”: “…одно остается человеку, чтобы устоять на ногах и не разрушиться в прах: спокойно отвернуться ото всего, сказать: довольно! – и, скрестив на пустой груди ненужные руки, сохранить последнее, единственно доступное ему достоинство, достоинство сознания собственного ничтожества; то достоинство, на которое намекает Паскаль, когда он, называя человека мыслящим тростником, говорит, что если бы целая Вселенная его раздавила – он, этот тростник, был бы все-таки выше Вселенной, потому что он бы знал, что она его давит, – а она бы этого не знала. Слабое достоинство! Печальное утешение!”

Вместе с тем, писатель не хотел бы примириться с участью песчинки, атома, “червяка полураздавленного”. В одном из писем он отмечал: «Не страшно мне смотреть вперед – только сознаю я совершение каких-то вечных, неизменных, но глухих и немых законов над собою – и маленький писк моего сознания так же мало тут значит, как если б я вздумал лепетать: “я, я, я”… на берегу невозвратно текущего океана. Муха еще жужжит – а через мгновения – тридцать, сорок лет тоже мгновение – она уже жужжать не будет – а за жужжанием – та же муха, только с другим носом – и так вовеки веков. Брызги и пена реки времен!»

Многие струны паскалевых “Мыслей” были созвучны душе Тургенева до последних дней его жизни, что, например, следует из воспоминаний поэта Я.П. Полонского, относящихся к лету 1881 года. Среди разговоров заходила у них речь и о Паскале, у которого Тургенев выделял такую мысль: люди не могли дать силу праву и дали силе право. По наблюдению Полонского, Иван Сергеевич “никак не мог помириться с тем равнодушием, какое оказывает природа – им так горячо любимая природа – к человеческому горю или к счастию, иначе сказать, ни в чем человеческом не принимает участия. Человек выше природы, потому что создал веру, искусство, науку, но из природы выйти не может – он ее продукт, ее окончательный вывод. Он хватается за все, чтоб только спастись от этого безучастного холода, от этого равнодушия природы и от сознания своего ничтожества перед ее всесозидающим и всепожирающим могуществом. Что бы мы ни делали, все наши мысли, чувства, дела, даже подвиги будут забыты. Какая же цель этой человеческой жизни?”

По свидетельству Полонского, в их спорах Тургенев постоянно обнаруживал безотрадное, пессимистическое миросозерцание. С другой стороны, хотя он и был в юности поклонником Гегеля, отвлеченные понятия и философские термины давно уже были ему не по сердцу. Он не любил доискиваться истин, которые, по его мнению, были недостижимы. Тем не менее Герцен уловил и иные тенденции, говоря о романе “Отцы и дети”: “Requiem на конце – с дальним апрошем к бессмертью души – хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм”. Герцен имеет в виду заключительные строки эпилога, в которых говорится о могиле Базарова и его безутешных стариках-родителях: “Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы