Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

творчеству, умонастроению и к трагической судьбе (вечное скитальчество, длительная душевная болезнь) другого великого итальянца, Т. Тассо.

Батюшков говорит о собственном, подобном паскалевскому, опыте смены вех, духовного переворота, переоценки главных ценностей, о “новом поприще”, “новом рубеже”, на котором “светилище веры или мудрости” по-новому освещает жизнь и оставляет за собой “предрассудки легкомыслия, суетные надежды и толпу блестящих призраков юности”. Подобно Паскалю, русский поэт рассматривает философию как кратковременный поисковый этап сознания, подлежащий преодолению. Особенно в нашем “печальном веке, в котором человеческая мудрость недостаточна…” Человеческая, то есть философская, мудрость бессильна тогда, когда зло торжествует над невинностью, когда математические расчеты сами себя уничтожают. Она принадлежит веку и обстоятельствам, а искать следует более общие и фундаментальные основания для мышления и действия.

И здесь Батюшков снова выходит на “паскалевский” вывод об изначальной двойственности человеческого бытия, о неискоренимом источнике зла в нем: “Слабость человеческая неизлечима, вопреки стоикам, и все произведения ума его носят отпечаток оной. Признаемся, что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени”.

Паскаль в своих размышлениях заключает, как известно, что человек не ангел и не животное, кто его делает ангелом, делает животным. Человек представляет собой сосуществование ангела и животного, середину между этими двумя крайностями, выйти из которой не дано: “выйти из середины – значит выйти из сферы человеческого”. Логика русского поэта в рассуждениях о двойственности человеческой природы почти буквально совпадает с логикой Паскаля. Человек, пишет Батюшков, есть “создание слабое, доброе, злое и нерассудительное; луч божества, заключенный в прахе” (отсюда тянется нить к тютчевским метафорам, представляющим человека как парадоксальное сочетание “божественного огня” и “ничтожной пыли”). И здесь Батюшков почти прямо цитирует Паскаля, говоря о том, что человек “не ангел… и не чудовище”.

Опыт показывает нам, что в человеке и человечестве существуют не только пороки, слабости и страсти, но и великодушие, сострадание, презрение к корысти. Часто в сердце порочном обнаруживаются добродетели (мысль, настойчиво развивавшаяся впоследствии Достоевским). Подобно Паскалю, Батюшков подвергает резкой критике тех, кто “сокращает” изначальную двойственность человеческого бытия до одного из полюсов. Так, он называет клеветником “женевского мизантропа” Руссо, утверждавшего, что человек по своей природе добр. Неприемлемы для поэта и те мыслители, которые из-за множества жизненных примеров “о разврате и злобе сердца нашего” полагают, что “человек есть создание злое”. К таковым он относит Ларошфуко, отождествившего свои наблюдения в придворном обществе с происходящим в целой вселенной, а “человека придворного” принял за человека вообще. В авторе “Максим” Батюшков видит философа, который пытается упростить упомянутую двойственность, снять напряжение между полюсами добра и зла, и свести ее к одному физическому, материальному, эгоистическому, “злому” началу, к корысти и выгоде как основному движителю в поведении людей. По его убеждению, не может быть добродетели, основанной на “исключительной любви к самому себе”, на “разумном эгоизме”, на выгоде. Напротив, “добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды; она есть отречение от самого себя”. И сугубо светские моралисты, сии “дерзкие и суетные умы”, своей материалистической и эгоистической односторонностью ограбили человечество, распространяя “вечно ложное” понимание жизни “по нашим правилам”, считая любовь, дружбу, благодарность, сыновние чувства и всякие другие добродетели и “тайные пожертвования благородного сердца” лишь следствием корысти.

Как и для Паскаля, примерами такой ложной односторонности служат для Батюшкова эпикурейская и стоическая система мысли и жизни. У эпикурейцев сердце устроено “по понятиям мира”, считал Батюшков, стремится к наслаждениям, иногда гнуснейшим. Но наслаждения суетны, обманчивы, непостоянны, отравлены слабостью души и тела – “так создано сердце человеческое”, “у источника наслаждений оно обретает горечь”. В качестве примера неудовлетворенности умеренного и просвещенного эпикуреизма Батюшков приводит Горация: остается пустота и скука после наслаждений любви, науки и поэзии, “печальная тень” на всем видимом в мире. Это тягостное состояние души, свидетельствующее об отсутствии истинного блаженства, нередко бывает известным людям добрым и образованным.

По заключению Батюшкова, от подобных душевных мучений способна избавить только религия, что должны по его убеждению усвоить и стоики. Однако последние ошибочно полагают, что человек с помощью своей собственной мудрости способен возвыситься до Бога. И именно Паскаля Батюшков берет за образец взаимоуничтожающего противопоставления эпикурейского скептика Монтеня и последовательного стоика Эпиктета: “Мы приглашаем прочитать опровержение Монтеня системы Эпиктетовой и Паскалево опровержение Монтеня и Эпиктета. Христианский мудрец сравнивает обе системы, заставляет бороться Монтеня с Эпиктетом и обоих поражает необоримыми доводами”.

Так же как в свое время Паскаль, Батюшков видел в христианской мудрости единственный способ преодоления философского сектантства и односторонности чисто человеческого для объяснения обсуждаемой двойственности человека и обретения подлинного блага. Сердце требует “совершенного благополучия”, а “все системы древние и новейшие” не дают его, ибо не учитывают истинного положения и человеческого удела на земле считал он. Человек есть странник на земле, царь, лишенный венца, а потому все его усилия не способны привести к настоящему счастью. И только вера напоминает о высоком назначении человека и переносит в вечность все надежды на подлинное блаженство, достижимое лишь в свете истин “Святого Откровения”.

И.С. Тургенев и Паскаль

Не мог пройти мимо Паскаля и И.С. Тургенев, хорошо знакомый и с философией своего времени, и с историей философии вообще. Более того, есть основания говорить о “преимущественном воздействии” мысли Паскаля на Тургенева. “На протяжении целых десятилетий мировоззрение писателя ощутимо соприкасается с философией Паскаля, то усваивая из нее очень близкие для себя черты, получающие затем развитие и отражение в творчестве, то активно отвергая несродное и чуждое, – заключает А. Батюто. – Философия Паскаля несомненно способствовала кристаллизации и отшлифовке убеждений Тургенева, связанных с его подходом к проблеме “человек и природа”.

В апреле 1848 года Тургенев писал Полине Виардо: «жизнь – эта красноватая искорка в мрачном и немом океане Вечности – это единственное мгновение, которое вам принадлежит и т. д., и т. д., и т. д., это все избито, а между тем это верно… Что я делал вчера, в субботу? Я читал книгу, о которой часто отзывался с большой похвалой, каюсь, не читая ее, “Провинциальные письма” Паскаля».

К паскалевской теме “красноватой искорки” жизни отдельного человека в “немом океане Вечности” мы еще вернемся. Сейчас же хотелось бы отметить внимание Тургенева не только к “Мыслям”, но и к “Письмам к провинциалу”, в которых русского писателя могла привлекать бескомпромиссная принципиальность в отстаивании истины, высокий настрой ума в сочетании с беспощадной иронией, блестящий литературный талант.

В июне