Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

По мере распространения погрома не участвовавших в нем москвичей охватила паника. Толпы погромщиков врывались не только в торговые заведения, которые, по слухам, принадлежали немцам, но и вламывались в частные квартиры, где якобы прятались немецкие шпионы. Обыватели предпочитали в эти дни не выходить на улицу и оставались дома, заперев двери. Ненависть погромщиков и испуг обывателей — вот две доминировавшие эмоции во время майских событий. «Город явственно охватывало дрожью испуга. Мирное население пряталось по домам», — писал свидетель тех дней[1128].

В частной корреспонденции современников обнаруживается разделение авторов на сочувствовавших погрому и осуждавших его. Первые делали акцент на высокой сознательности толпы, громившей, но не грабившей немецкие магазины, где немцы якобы прятали оружие: «Прошлый четверг все немецкие, австрийские и турецкие магазины были разгромлены и разграблены под благосклонными взорами полиции, которой было приказано не вмешиваться. Все было сломано, но не единой вещи не было украдено. В одном разгромленном немецком магазине нашли бомбы, револьверы и каски прусские»[1129].

Впрочем, об истинном лице погромщиков мы узнаем из письма одного из активных участников беспорядков, которое он написал своему товарищу Матвею Егорову в действующую армию: «Дорогой товарищ Мотя, живем мы слава Богу; обижаться не на что — одеты и сыты, а лишние деньжонки пропиваем на одеколоне. Мы так к нему привыкли, что и не вспоминаем о водке, а достанется — и той попьем… 28 мая здесь был разгром немецких магазинов. Вот когда обогатилась и оделась нищета. Тут тащили все и кто как успел. Многие возили прямо на извозчиках. Мы с Петушком пошли на Ильинку к Вильборну; напились в лоскутки; много принесли домой, а также продали рублей на 25. Мы большей частью пили и тащили коньячек. Пришли с ним домой в семь часов утра вдрызг; костюмы порвали и оба без шапок. Немного отдохнули, похмелились и пошли к Роберту Кенцу; тут мы натаскали много вещей, но у нас все отобрали, так как после семи часов утра вышел приказ задерживать и арестовывать, кто тащит награбленное. Арестованных очень много, много также раненых и мертвых, прямо напивались до смерти, а некоторые просто захлебнулись в бочке, потому что пили прямо из бочек. Вот когда было пьянство, как никогда, была пьяна почти вся Москва»[1130].

Другие, помимо осуждения эксцессов с морально-нравственной стороны, отмечали нанесенный городскому бюджету экономический ущерб: «Самое яркое и точное описание того, что было двое суток в Москве, не может дать настоящего понятия. Ведь разрушили и уничтожили не только на 100–120 миллионов (тем более „скромный подсчет“), не только по миру пустили 80 000 рабочих и служащих, но бессмысленно испортили массу заготовок для армии. Хотели разгромить Меллера, но его с оружием в руках отстояли московские летчики, для этого же командированные. А ведь удайся злодейский, прямо-таки изменнический замысел, вся наша армия была бы без летательных машин, ибо в России это единственный завод с настоящим оборудованием. Просто сердце кровью обливается»[1131].

Известия о московских событиях распространялись по городам России, вызывая такую же неоднозначную реакцию обывателей. В письме из Варшавы в Москву автор предлагал отправить на фронт столичных борцов с немецким засильем. «У вас хулиганы опять разгулялись. Я бы всю эту сволочь на улице же перехватил и отправил на передовые позиции: пусть здесь проявляют свой патриотизм. Здесь люди погибают, а они грабят магазины и бесчинствуют, прикрываясь патриотизмом. Прямо совестно за Москву, что в такое время там находят место такие мерзавцы»[1132].

С другой стороны, в самой действующей армии встречались случаи злорадства относительно пострадавших от московского погрома немцев: «Не знаем, что было у вас в Москве за эти последние дни, но все-таки здесь большинство радуется той крупной победе над внутренними (более опасными) немцами, которая была одержана московским народом. Говорят, что за последнее время было две крупных победы: на Днестре у Журавно над прусской гвардией и в Москве»[1133]. Однако у солдат с немецкими фамилиями падал воинский дух и возникал вопрос, за что же они воюют, раз дома избивают их родных: «Вчера узнал, что 28‐го в Москве устроили погром и выселили всех с немецкими фамилиями. Очень беспокоюсь. Обидно было бы пострадать ни за что, ни про что. Неужели мы виноваты, что носим немецкую фамилию. Кажется, все мы, насколько могли, приносили и приносим пользу нашему дорогому отечеству. Стыдно и горько становится от мысли, что мы еще настолько некультурны и грубы, что можем принести зло человеку от того, что у него немецкая фамилия, не разбирая, полезен он или нет отечеству. Мы, например, хотя и носим немецкую фамилию, но все по духу чисто русские, о тебе тут уж и говорить не приходится. И у нас тут, в действующей армии, у таких же, как и я, русских с немецкими фамилиями, опускаются руки. Думаешь, за что сражаться, что защищать. Семьи наши гонят, неужели же защищать тех, кто гонит мою семью? И горько, и обидно становится, что, вместо покоя для семьи, на что мы могли бы рассчитывать, мы, проливающие свою кровь за отчизну, их подвергают гонению»[1134].

Москвичи, пытавшиеся разобраться в причинах случившегося, важным фактором считали постоянно появлявшиеся в газетах статьи о немецких зверствах, разжигавшие ответную ненависть, а также неосторожные заявления властей: «У нас здесь толпы народа совершенно разгромили все германские и австрийские предприятия. В погроме виноваты три фактора: статьи газет о беспрерывных германских зверствах, многократные отсрочки ликвидации немецких предприятий и, главное, бестактное интервью, данное кн. Юсуповым двум интервьюерам еще до приезда сюда, когда он сказал, в общем, что стоит на стороне немецких коммерсантов»[1135]. Другие, наоборот, считали главноначальствующего над г. Москвой кн. Ф. Ф. Юсупова (старшего) чуть ли не организатором беспорядков. Эта позиция отразилась в стихотворении известного поэта-современника В. П. Мятлева, в котором были следующие строки:

Некоторые современники считали, что погром был непосредственно организован полицией. В частности, об этом в своем дневнике писал Л. А. Тихомиров, который выделял две группы погромщиков: первая, под прикрытием полиции, со списками магазинов, принадлежавших немцам, обходила торговые заведения и сверяла полученную информацию с документами, которые предоставляли управляющие; вторая шла следом и устраивала погром в тех заведениях, которые не прошли проверку первой группы. «Когда регулярные отряды удалялись, на груды погромленного начали набрасываться разные лица, бабы и прочие — растаскивать… Тут же явился и грабеж, особенно когда появились пьяные. Пьянство началось с разгрома немецких винных складов. У Шустера в погребах ходили по колено в водке. Разумеется, начали пить, поили и публику. Таких складов разбито несколько. Утром наша Маша, выйдя на Смоленский рынок, видела по Новинскому бульвару и рынку множество спящих пьяных, около которых валялись бутылки. В том числе валялся и городовой», — писал Тихомиров[1137].