Война и мир. Том 1-2 - Лев Толстой

Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.

Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал всанях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав вМоскву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшегоподле себя Ростова. Ростова поразило совершенно-изменившееся и неожиданновосторженно-нежное выражение лица Долохова.

— Ну, что? как ты чувствуешь себя? — спросилРостов.

— Скверно! но не в том дело. Друг мой, —сказал Долохов прерывающимся голосом, — где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего,но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…

— Кто? — спросил Ростов.

— Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемыйангел, мать, — и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколькоуспокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит егоумирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовитьее.

Ростов поехал вперед исполнять поручение, и квеликому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр-Долохов жил вМоскве с старушкой-матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.

Пьер в последнее время редко виделся с женою сглазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями.В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, аостался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер графБезухий.

Он прилег на диван и хотел заснуть, для тогочтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая бурячувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только немог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрымишагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время послеженитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядомс нею представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, какимоно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, какимоно было, когда он повернулся и упал на снег.

«Что ж было? — спрашивал он сам себя. — Я убиллюбовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел доэтого? — Оттого, что ты женился на ней, — отвечал внутренний голос.

«Но в чем же я виноват? — спрашивал он. — Втом, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, — и ему живопредставилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал этиневыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю. ] Всё от этого! Я итогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я неимел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этомвоспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для неговоспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12-м часудня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете засталглавного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера,на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительноесочувствие счастию своего принципала.

«А сколько раз я гордился ею, гордился еевеличавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, вкотором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой.Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто,вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, непонимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всякихпристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что онаразвратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!

«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег ицеловал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя.Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она нетак глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня.Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Оназасмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, ичто от меня детей у нее не будет».

Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслейи вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшемаристократическом кругу. «Я не какая-нибудь дура… поди сам попробуй… allez vouspromener», [убирайся, ] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старыхи молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да яникогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина,повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.

И теперь Долохов, вот он сидит на снегу инасильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким-то молодечествомотвечая на мое раскаянье!»

Пьер был один из тех людей, которые, несмотряна свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного длясвоего горя. Он переработывал один в себе свое горе.

«Она во всем, во всем она одна виновата, —говорил он сам себе; — но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ейсказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чемложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени,несчастие жизни? Э, всё вздор, — подумал он, — и позор имени, и честь, всёусловно, всё независимо от меня.

«Людовика XVI казнили за то, что они говорили,что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы ссвоей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученическойсмертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что онбыл деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как могя умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается однусекунду в сравнении с вечностью? — Но в ту минуту, как он считал себяуспокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в теминуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и ончувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, иломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vousaime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10-й раз этот вопрос, ему пришло вголову Мольерово: mais que diable allait-il faire dans cette galere? [но закаким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.