"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Прежде всего – о сцене на постоялом дворе Мойсея Мойсеича. Она, безусловно, юдофобская – с двумя оговорками. Первая – что хозяин ведет себя, в общем, так, как должен вести себя любой хозяин – русский, татарин, кавказец: гостеприимно, услужливо, расположенно. Если назойливо, то в приемлемых границах. Если в помещении у него грязно и душно, то это общее место русской прозы XIX века с ее тараканами, затхлостью и жуткими постелями. Вторая – что для читателей сегодняшних, века XXI, ничего неожиданного в том, чтобы иметь с проезжающих выгоду, нет, и опять-таки национальной окраски эта сторона не имеет. Кроме того: весь этот постоялый двор не столько реальность, сколько контрастная декорация для развития действия и характеров главных персонажей. Не случайно Чехов написал, что дом стоял посреди степи неогороженный и «возле него никакого двора не было». Брат хозяина Соломон, что и говорить, фигура неприятная, но в первую очередь как бунтующий тип, скорее как нигилист и революционер, чем как еврей. Юдофобство заключается в подходе автора, в угле зрения: в жилетке с рыжими цветами, «похожими на гигантских клопов», смехе, «похожем на лай болонки», в птичьих носах, ощипанности и некоторой карикатурности русской речи хозяев.

Антисемит Чехов или нет, я не знаю, по совокупности фактов выводы можно делать то за, то против. Меня это не интересует нисколько, думаю, если бы мы оказались знакомы, чувствовать себя и разговаривать с ним можно было бы свободно. С антисемитизмом все обстоит вообще не просто, края его размыты до неразличимости. Есть антисемитизм интернетских комментов, когда пишут «неправильно Абрашка прогнал тренера» – про олигарха Абрамовича. (Вообще-то, простым производным от фамилии его могли назвать и не потому, что он еврей, а походя или человечески недолюбливая.) Это антисемитизм бытовой, так сказать, реактивный – зло не большее, чем зимняя стужа и скользь, из-за которых можно отморозить руки-ноги и поломать кости. И есть – крестовых походов, погромов, Холокоста: кровавый, истребительный. Но это всё рассуждения, лежащие на поверхности, – то, к чему, как правило, и сводятся обвинения в антисемитизме, переносимые на личности; то, что перетирается в тысячах разборок и миллионах приводимых примеров.

Для меня главное в антисемитизме – что это явление из тех, которые людям разгадать до конца не дано. Начало его по причинам, которые никак не назвать притянутыми за уши и от которых не отмахнуться, совпадает с появлением христианства. Не в том смысле, что появилось зловредное племя с врожденной антиеврейской направленностью, а в том, что произошло нечто, в чем нельзя не видеть вмешательства нездешней воли, или, как принято говорить, – вмешательства свыше. В глухой провинции земного шара произошло нечто, эпизод местного, районного значения, который и туземными-то его свидетелями не очень был замечен. В результате чего через некоторое время, два-три столетия, стала меняться и в конце концов радикально изменилась цивилизация вселенной. Эпизод с самого начала и по самой сути был связан с евреями, среди них и из них родилось главное действующее лицо, ими же было отвергнуто и их стараниями умерщвлено. Само событие можно трактовать так, эдак, можно – кто хочет – опровергать. Но результат не опровергнешь.

Когда это лицо и его учение приобрели первых, а затем и основную массу, последователей, евреи вышли на авансцену истории вместе с ним. Оказалось, что ни в каком другом народе оно родиться не могло, так как его признали помазанником Единого Бога, в которого верили на земле только евреи. Еще оказалось, что они не неведомые чуды-юды, а знакомые другим народам индивиды, к примеру, пара-тройка живущих в одном с ними городке или селе. Правда, привлекавшие внимание обособленностью, обычаями и внешностью и этим вызывавшие известную подозрительность, как все чужаки. Когда выяснилось, что они играли в истории этого лица одну из ключевых ролей, выхвачена из нее была и негласно обозначена № 1 та составляющая, что его травля и трагический конец – их вина. Не конкретно тогдашних и тамошних, а всех – народа. Теперь становилось возможным и даже напрашивалось их невзлюбить, а при желании и возненавидеть. Повод для этого найти нетрудно – как по отношению ко всем, с кем оказываешься в общежитии, а к этим еще и дополнительно из-за их активности.

Ничего неизвестного прежде я своим объяснением не сообщил. В зависимости от времени и места антисемитизм меняется, но, возникнув не в силу только несовершенства человеческой натуры, а и мистически, по причине схождения обстоятельств посю- и потусторонних, человеком же лишь поддержанных, исчезнуть он, пока не случится другое подобное схождение, очевидно, не может. Прискорбно, а то и ужасно, но так. С евреями всё – так. И нечего на бедного Чехова пенять.

В Италии книга Примо Леви «Se questo e un uomo» (русское название «Человек ли это?», хотя интонационно удачнее звучало бы «И это человек?») получила титул «Книги века». Она была первым его сочинением – или, если угодно, свидетельством, юридическим, медицинским, гражданским. Он окончил ее в самом начале 1947 года, 26 лет от роду, ровно через два года после того, как чудом вышел живым из Освенцима. Но мировое признание догнало его лишь через десятилетие, после второго издания. Я, подобно большинству читаталей в России, получал то, что им написано, не в том порядке, как он писал, как издавалось, обсуждалось и воздействовало на мир. Томик «Человек ли это?» попал ко мне дюжину лет тому назад, в русском переводе, и был прочитан как еще одна вещь Холокостианы. Выдающаяся, постоянно выходящая за рамки душераздирающих воспоминаний, может быть, лучшая, но навсегда привязанная к теме. Сейчас я прочел это снова, хорошо помня сюжет, его повороты, подробности, многих персонажей, – и при этом как будто не то, что помнил, не то, что знал, а что-то другое. Даже душераздирающим не мог назвать то, что называл тогда. Даже безвестная смерть трехлетней Эмилии, дочери миланского инженера, однофамильца автора, про которую мы знаем только, что родителям удалось по пути в лагерь в переполненной теплушке выкупать ее в цинковой ванночке, не вызывает в душе сильных эмоций. По прибытии она сошла в ночь с матерью и, как все спрыгнувшие из вагона на ту сторону, пропала – где? когда? кто последний ее видел? Единственное, что от нее осталось, – пять слов Примо Леви: «веселая, любопытная, умная и самолюбивая девочка». Печально, горько, не по-людски, так не должно быть с такими детьми, но в тех обстоятельствах не ужасно.

Книга Леви не про ужасное, а про крайнее. Жизнь – западня идеальная, никогда не упускающая добычи. Она одаряет только тем, что непременно станет утратой и, будучи утрачено, сокрушит. Молодость, красота, обладание, счастье кажутся нормой, а оказываются ширмой. Ее узор, раскраска и лак совершенно не похожи на ту реальность, что незаметным прикосновением готова в любой миг обрушить ее – и открыть себя тем, кто находился за ней. Реальность эта не что иное как «юдоль страданий», по-старинному говоря. Каждый маршрут по ней, каждая тропка, каждый шаг выглядят ведущими к обрыву. Но нет, они переходят лишь в еще более угрожающие – пока не выходят на действительно последний край. Кое-кому из живущих удается отодвинуть встречу с ним до заключительной минуты жизни – такие, возможно, проживают свой срок более безболезненно. Но кто знает, что они испытывают, когда все-таки соскальзывают в бездну. Для Леви это была платформа маленькой станции самого большого концлагеря смерти. Он ступил на нее выпускником Туринского университета, молодым привлекательным европейцем-интеллектуалом.