"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Автор написал восемьсот. Читать их я, каюсь, не стал, не такая герой книги необычайная или грандиозная или героическая фигура, чтобы проникать в ее душевные движения, интеллектуальные подъемы и спады или в то, чем одна его подруга отличалась от другой. Но по индексу имен нашел ссылки на себя и еще нескольких тогдашних знакомых, прочел, шибко неожиданного не встретил, однако прошлым пахнуло. Я об этом прошлом написал 25 лет назад в книге «Рассказы о Анне Ахматовой» и за прошедшее время ни соображений своих не поменял, ни оценок. Разве что немного резче стала наводка на предмет, отчего и сформулировать сказанное тогда готов сейчас резче. Отношения Ахматовой с сыном были тяжелые, безрадостные, взаимно обвиняющие. Я был на стороне матери не потому, что с ней меня связывала тесная дружба, а сын был мне никто, а потому, что она была старая, перенесшая несколько инфарктов и претензии к ней сына не улучшали ее состояния. Что касалось его истерзанности лагерными годами, едва ли она превосходила ее истерзанность всем, что выпало ей на долю.

Он был одаренной личностью, в разных областях, писал стихи, иногда довольно остро шутил. Одаренность была, как чаще всего в таких случаях, ради себя самой, распространялась на круг непосредственных знакомых. Про Льва Гумилева нельзя было сказать «тот самый». Он был ученый, историк, востоковед, доктор наук. Главные книги – «Хунну» и «Древние тюрки», о прочем желающие могут справиться в интернете. Подавал и вел себя как человек, всегда несправедливо атакуемый: властями, окружением (матерью, в частности), коллегами. Как у всех преследуемых политически, в особенности у попавших в ГУЛаг, у него было достаточно на то оснований. Но он полагал, что мир должен выделять его и воздавать должное его исключительности. И не в качестве фигуры, претерпевшей вопиющие несправедливости и страдания, а – талантливой, умной, остроумной, дворянских корней, отпрыска двух редкостных поэтов. Что отдавало определенным диссонансом. Мир этого не замечал и поступал с ним на равных основаниях с другими, с «заурядными».

После смерти Ахматовой ее архив стал предметом судебного разбирательства. По завещанию он отходил Гумилеву, но по факту находился в руках дочери последнего мужа поэтессы. Обстоятельства сложились так, что я оказался если не главным, то одним из главных свидетелей. Свидетельствовал, естественно, в пользу Гумилева. Общие знакомые предупредили меня, что он идейный и практический антисемит, плюс терпеть меня не может по личным мотивам. Мне это было в высшей степени безразлично: помимо житейско-юридического казуса, он был для меня прохожий на улице. Однако в те несколько встреч, которые между нами состоялись, я к нему присматривался как к этакому экзотическому зверю.

Известность пришла к нему в последнее десятилетие жизни. Назвать это признанием никак нельзя – то, что подхватывается массами, имеет другую природу: во-первых, это должно быть что-то простое, доходчивое вроде лозунга, во-вторых, увлекательное вроде книг Коэльо. А подхватили то, что предложил им Гумилев, массы с энтузиазмом. Предложил он пассионарную теорию этногенеза. Если перевести на общепринятый язык, это значит, что в том или другом народе в то или другое время возрастает число граждан, которыми овладевает страстное стремление к той или другой цели, доводящее до неистовства и жертвенности. Каким народом в какое время и к какой цели, объяснить можно только задним числом: например, русским, в 1917 году, к революции. Но, стало быть, можно и попробовать предсказать. Если не сбудется, кто взыщет? Главное, что это называется пассионарность. Пассионарность и комплиментарность – две главные находки Гумилева. Если два народа живут добрососедски, это положительная комплиментарность, повоевывают – отрицательная. Теперь представьте себе: вы говорите собеседнику «народом овладевает страстность» или «эти народы дружественны», он вас не слушает. А «пассионарность», «комплиментарность» – вы интеллигент, интеллектуал, вы на переднем крае общественной мысли.

Похоже на подделку, фокус, вымысел. Но теория и теория, бог с ней. Однако стоит начать распоряжаться судьбами народов, теоретизировать, подгонять под результат, в итоге обязательно выскочит какая-нибудь бяка. Тот придется по вкусу, другой не по вкусу. Народы – раздражают. Азербайджанцы – русских, арабы друг друга, американцы – полмира. Больше всех евреи, они – почти всех. Но одно дело, когда обыкновенно, от века, по привычке, а другое – на основе пассионарности этногенеза. Одно дело – всех, а другое – теоретика. Впрочем, мне нравится объяснение моей жены: он так был озлоблен против матери, а она была такая ярая анти-антисемитка, что пришлось ему ненавидеть евреев.

Есть два полярных подхода к осмыслению происходящего. Один – вглядеться, вылущить первичное умозаключение, нанизать на него подтверждения в виде еще каких-то фактов, при этом, как правило, бессознательно отбрасывая такие, которые на него не работают. Второй – когда ни в какую концепцию факты не выстраиваются, а наезжают кучей, на первый взгляд бессвязно, но все живые, и в конце концов сами собой складываются в пазл. В картину, часто не цельную и не общую, но совершенно удовлетворительную. Потому что яркую, подлинную, не претендующую на формулировки, не нуждающуюся ни в выводах, ни в предварительной установке. Случается это много реже первого. Я безусловный сторонник второго. Недавно в очередной раз оценил.

Начну аж с середины 1950-х. Я был студент, на нашем курсе учились ребята из стран «народной демократии» – то есть советского блока. Парадокс: эпитет, да еще такой мощный, как «народный», вроде бы должен усиливать слово, к которому приставлен, а нет, выпускает из него весь воздух. «Демократия» – она всё уже и значит, что должна значить, а «народная» – ясное дело, что картон дают жевать. С несколькими из народных демократов я приятельствовал, в частности, с двумя венграми. Один был очень симпатичный, обаятельный, мягкий, другой – ощетинившийся, грубый, и внешности бандитской. Оба – Яноши. Второй любил рассказывать необщепринятые вещи, например, как он в своем городке любил ходить в кабак слушать цыгана-скрипача. Тот, по его словам, играл так, что «проведет смычком – как по моему хребту проведет», и другие употреблял слова, более откровенные. Потом случилась венгерская революция, меня и весь наш круг перевернувшая (поэтому чешские дела через 12 лет были для нас уже римейком), Яноши ходили с почерневшими лицами. На несколько дней куда-то исчезали, потом более милый пропал, а этот остался, но перестал с кем бы то ни было разговаривать.

Дальше Венгрия отодвинулась на второй план, блистала лишь в виде лечо. Плюс футболисты нет-нет гремели. Во-первых, потому что вся сборная сбежала в Испанию, во-вторых, потому, что команда «Гонвед» обыгрывала наших. Студенческие связи порвались, в стране я никогда не был. Только в новое уже время полдня пробродил по Будапешту, где на каждом углу продавались перцы сладкие и горькие разного окраса. А снова в поле зрения попала в самые последние годы. Фашистская партия Йоббик не просто прошла в парламент, а заметным третьим номером. Получила сколько нужно мест, но главное, получила широкое признание населения, какой-то там высокий процент. Вынесло ее на эти высоты разогнанной ею волной яростной антицыганской кампании. За чистокровных венгров. Когда волна стала опадать, ее подтолкнули антиеврейской. Но на евреев где сядешь, там и слезешь, – у них толковые руководители, пресса, Израиль. А цыгане это цыгане, скрипки, гитары, алые рубахи, кушаки, кони. Вольница. У них защитников раз-два и обчелся. Так что эти самые йоббики даже на громкое звание антисемитов не тянут, а так, обыкновенные сукины дети. Но молодые, активные. Особенно выделялся Шанад Сегеди. На одном из митингов самых многолюдных, заметных в общенациональном масштабе, когда на флаг Европейского Союза вылили бензин из зажигалки и сожгли, он выступил с заявлением, прошедшим на ура и потом долго повторяемым. С улыбкой отвращения к тем, кто призывает Венгрию стать членом ЕС, он сказал: «Они заставляют нас поверить, что если мы войдем в Союз, это приведет нас в Ханаан. Нет, это приведет к нам тучу хананеев!» То бишь евреев. Которых в Венгрии меньше процента (цыган – другое дело, под десять), но шутку вспоминали и не уставали ей смеяться, как будто ну со всех сторон зажали их евреи. И тут, на пике славы, выяснилось, что Сегеди-то – того. Со стороны матери. У бабушки 90-летней вообще освенцимский номер на запястье. Пошатнулся дубок. И его брат, тоже партийный начальник, пошатнулся. Шанад был сражен, раздавлен, потерял все опоры – по нынешнему, скрепы. Пошел к любавичскому ребе, с ним в синагогу, кипу надел. Но это уже его личные муки и метания, мы ему со стороны помочь не можем, да и не очень тянет. Разве что вспомним эпизод из «Похождений солдата Швейка». Там сапер Водичка длинно рассказывает, как они, чехи, дрались в одном сельце с венграми, согражданами и соратниками по оружию одной и той же империи Франца-Иосифа. Свое чешское дикарство, хамство, идиотизм он выставляет неоспоримыми достоинствами, особенно сияющими на фоне венгерского, по его убеждению, быдлячества. «Короче говоря, мадьяры – шваль, – закончил старый сапер Водичка свое повествование. На что Швейк заметил: – Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр. – Как это не виноват? – загорячился Водичка. – Каждый из них виноват»… Что делать, таково человечество в натуральном виде.