Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

Превосходная словенская водка.

Специально на экспорт.

Чистый продукт произведен по оригинальному словенскому рецептуиз пшеничного и свежепророщенного пшеничного солода, а не из картофеля и кукурузы, как у второразрядных брендов.

Верьте швейцарцам, импортирующим лучшее. Но мимо меня прошла в следующий вагон пара селян, и я сунул бутылку обратно в карман пальто. Итак, Кэрролл, кисло подумал я, теперь у тебя полный карман пшеницы… после твоих подростковых соплей настало ее время, и я надеюсь, это тебя утешит. Теперь я был совсем один, так что можно было начать.

Как умеренно или, по крайней мере, аккуратно пьющий, я был так или иначе непривычен к подобному возлиянию. Вот такое алиби я себе придумал, как миссис Дэвиган – мистический ветер, чтобы не нести ответственность за последующие события этой невероятной Вальпургиевой ночи. Я вынул свою пшеницу. У меня не было стакана, пришлось пить из бутылки, из-за чего, при отсутствии надлежащего навыка, я, неловко задрав подбородок, поперхнулся и закашлялся. Тем не менее мне удалось сделать порядочный глоток, который согрел мои внутренности, но на тот момент не избавил от горечи, которая, скорее, только усилилась благодаря открытию, что словенцы и правда отлично сработали не только в отношении чистоты напитка, но и в плане его крепости. Не сорок, а скорее все двести сорок градусов в этой бутылке были готовы убить мою печень.

Но разве я не заслужил страданий? Разве я не сукин сын, не гадаринская свинья[247], не конченый ублюдок? И что за простак я был, вдобавок ко всему прочитав эту ужасную и прекрасную поэму! Конечно, это все дело рук Дингволла, вероятно, он и совершил новенну[248], дабы задуманное им было отложено на тот момент, когда я наиболее психологически уязвим, и попало бы точно в яблочко.

Я уже был готов отпустить крепкое словцо в адрес этого старого интригана, но нет, зачем, когда после второго глотка я почувствовал себя комфортней. Не отчаивайся, Кэрролл, сказал я себе, самый темный час – перед рассветом.

Таким образом, я сделал третий глоток, уже более искусно и с более позитивным результатом, – эта водка, может, и была вредна, но она наносила удар по железному занавесу. Старый моральный кодекс Кэрроллов начал утверждать себя, кровь запульсировала, дух воспрянул. Да, я мог бы вполне благопристойно забыть о том, что творилось во мне, полностью уничтожить весь этот хаос и кавардак и настроиться на будущее. Жизнь полна ошибок, все их совершают, почему я должен быть исключением из правила? Мы все грешники, человек слаб. Зачем стенать, к чему крокодиловы слезы? Бесполезно рыдать над пролитым молоком, единственный разумный выход – это все вытереть и начать с чистого листа.

Пока поезд тащился сквозь заснеженную тьму, минуя долину, карабкаясь в горы, останавливаясь в пути на бесчисленных станциях, я продолжал прикладываться к пшеничной, достигнув таким образом не только реабилитации собственной личности, но и состояния физической и психологической эйфории, когда все мои дарования, пусть в несколько размытом виде, невероятно активизировались. Но при таком своем возвышенном состоянии я не мог найти в пустом вагоне ни поля деятельности, ни чего-то новенького. Разговор с кондуктором, который уколол меня странным взглядом и проколол мой билет, оказался непродуктивным. Песня в сложившихся обстоятельствах была бы демонстрацией дурного вкуса. Вместо этого, закрыв глаза, слегка покачиваясь вместе с поездом, я создавал череду блестящих сюжетов, оправдывающих мою позицию, целый набор контраргументов в суде, специально созванном по моей просьбе в Ватикане, где с благословения понтифика я успешно предъявлял обвинения Дингволлу в совершении им должностного преступления, – он же, к вящему веселью его святейшества, являлся на суд облаченный в килт. В чем заключается, с усмешкой вопрошал я себя, должностное преступление? И все-таки я действительно любил этого старого горца.

Через два часа, когда я вывалился на безлюдную платформу Шлевальда, оставив на полке для шляп пустую бутылку в знак благодарности стране ее происхождения, я был практически в полете, но с просчитываемым и возвышенным восприятием самого себя, своего окружения и своего состояния. Последнее, после тщательного изучения мною станционных часов, которые при ближайшем рассмотрении показали девятнадцать минут двенадцатого, убедило меня, что было бы неблагоразумно немедленно представать перед доброй Хозяйкой. Мною был отмечен и момент резкого похолодания – и вправду, натиск арктического ветра, заряженного ледяной крупой, терзавшей пустынную платформу, вызывал у меня дрожь. Очевидно, в мое отсутствие метель захватила здесь власть. Где же мне подкрепиться и найти приют? Когда, мечтая о чашке кофе, я плыл через деревню, каковому состоянию способствовал мокрый глубокий снег, то вынужден был констатировать, что «Эдельманн» закрыт. Да, черт подери, теперь все уже было закрыто и, по мудрому швейцарскому обычаю, наглухо заперто ставнями, кроме «Пфеффермюле». Это заведение никогда не закрывалось. Но там мне, несомненно, пришлось бы пить дополнительно и, что совсем некстати, отмахиваться от воспоминаний о шахматном матче. Отныне сам этот матч, его юного участника и его ближайшую родственницу по материнской линии надлежало выкорчевать из памяти.

Мне следовало бы допустить, что Хюльда еще бдит и ждет меня. Если даже и так, все сложится к полному ее удовлетворению. С этой мыслью я двинулся на холм к главной улице города.

Это был крутой холм, и я по лодыжки погружался в мокрую снежную кашу, а там, куда еще раньше нанесло снега, я, сделав неосторожный шаг, то и дело проваливался по колено. Ветер бил меня по зубам, пытаясь заткнуть мне их в глотку. Вместе с тем, к своему огромному удивлению, поднявшись до половины холма, я обнаружил, что задыхаюсь и фактически валюсь на находящиеся рядом перила. То, что перила вели к церкви, было довольно забавно, но не более, чем осознание того, что именно данное заведение сулит мне необходимую передышку, прежде чем я одолею более высокий склон по пути к Мэйбелле. Как обычно, церковь была открыта и приняла меня в свою темноту и тишину, когда я ввергся туда, вдохновленный ощущением, что участвую в шутке века.

Естественно, я двинулся к передней скамье, сел и отряхнулся от мокрого снега. То, что я насквозь промок, меня не смущало, – скорее, мне казалось, что меня обволакивает мягкое парное тепло, даруемое сауной, что еще больше щекотало мое воображение: я представлял себе парилку в этой темной убогой церкви. Однако там было не совсем темно, потому что внезапно я увидел маленький красный огонек, мерцающий, как глаз. Он светился сбоку под настенным барельефом. От бледного язычка пламени в стакане из красного стекла, с налитым туда маслом, все же шло свечение, и я знал, что, как обычно, Он наблюдает за мной. Но сейчас ничто не могло взволновать меня, я знал, чем ответить на эту идиотскую фобию, я фактически на все знал ответ, и ситуация вдруг показалась мне настолько занятной, что я громко рассмеялся и воскликнул: «Ты не ожидал увидеть меня здесь, не так ли?»