Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

– Как тут насчет такси?

Прислонившись спиной к столбу, он возился с тряпочкой, зажатой между большим и указательным пальцем, дабы извлечь из нее последнюю щепотку никотина. Он отхаркнул, прежде чем ответить:

– Они на футьболе.

– Как насчет того, чтобы позвонить Хендерсону?

– Они закрыты в сюббота после обеда.

Я еще раз подергал струны памяти:

– Как насчет Маклахлена?

– Это похоронное бюро теперича.

– Мне что, пешком идти?

– Это ты сказал, братец.

Братское приветствие, хотя чем-то и обязанное влиянию Голливуда, совпавшее с внезапным крещендо тамбуринов и затяжным собачьим воем, по крайней мере, обнадеживало. Я вежливо поблагодарил его, подхватил поклажу и двинулся в путь. Он наблюдал за моим отбытием с нескрываемым недоверием.

Снаружи шел дождь, хотя по местным шотландским меркам это был не более чем туман. В чемодане у меня были книги, которые, само собой, весили немало, и я чувствовал усталость после долгого ночного полета.

На кой черт, спрашивал я себя, мне выпало тащить свой груз в этот захудалый городишко, где уже отмечались признаки отвратительного новостроя, который неизбежно уничтожит неповторимые черты родных мест. Старую академию с прекрасными башнями из абердинского гранита в стиле шотландских баронов заменил офисный комплекс из стекла и стали, в котором, как грустные морские монстры, попавшие в аквариум, медленно перемещались сверхурочно работающие клерки. И Философский, с георгианскими колоннами клуб, членом которого состоял мой дед, больше не украшал грязноватую улицу. Вместо него возник ряд конкурирующих между собой магазинов с мерзкими кричащими вывесками.

Если бы чье-нибудь доброе сердце воздвигло в мою честь триумфальную арку, украшенную вымпелами и искусственными розами, насколько иным было бы мое возвращение на эту мрачную сцену. Но кто знал о моем возвращении? Мои дедушка с бабушкой, то бишь Брюсы, отбыли навсегда, подобающим образом погребенные под кельтским крестом на местном кладбище. Правда, еще остались отец Фрэнсис и несокрушимый Дингволл, но, когда ты решил сделать из себя жалкое посмешище, разумней отложить на потом все проблематичные контакты. Довольно для каждого дня своей заботы[252] – сегодняшнюю заботу я сам себе создал.

Я прошел по Хай-стрит, затем резко повернул налево, на более спокойную Бернсайд-роуд, которая, по крайней мере, казалась такой же, как прежде. Библиотека Карнеги была все так же облечена в мантию викторианского спокойствия, а рядом с ней был тот же самый магазинчик, где субботними вечерами я, забыв о своей принадлежности королевскому роду Брюсов, покупал себе за пенс горячие картофельные чипсы. Двигаясь в данном направлении, я должен был миновать церковь, но сейчас она была наверняка пустой. Взяв чемодан в другую руку, я следовал по кругу.

Опять ошибка, Кэрролл! У входа в церковь Святого Патрика стояла длинная цепочка автомобилей, а возле них роилась большая толпа. Наверное, похороны, – возможно, старый Канон опроверг наконец местный миф о своем бессмертии. Нет, это была свадьба, я заметил белые ленты на машинах, некоторые уже начали отъезжать. Я колебался. Снова свернуть на Уиттингтон, Кэрролл? Никогда! Самолюбие и право пройти именно здесь толкали меня вперед, более того – здесь был хороший шанс проскочить незамеченным в общей суете.

Я ускорил шаг, но меня объезжали машины, поворачивая к ресторану, который мы называли «Шик». Большой ландонет, с жестяными банками, привязанными сзади, и лозунгом «Только поженились», отъехал, как раз когда я оказался прямо напротив входа, и там, в глубине за открытыми дверями, я отметил краем глаза, хотите верьте, хотите нет, преподобного Фрэнсиса, поторапливающего выходящих гостей. Отвернувшись, крадущейся походкой, слегка прихрамывая, чтобы не быть узнанным, с видом коммивояжера, продающего дешевые туалетные принадлежности для наивных домохозяек, я попытался незаметно прошмыгнуть мимо.

Тщетно. Он увидел меня и прыжком, оттолкнувшись без разбега, перелетел через улицу:

– Лоуренс!

Он обнял меня, и я испугался, что он меня поцелует. Он прибавил в весе, стал пухлым и розовым, с блаженной улыбкой, облаченный в идеальную, из лучшего материала, сутану, на которую кто-то приколол маленький бутон розы. Я воспользовался этим, чтобы умерить его восторг.

– Разве это не противоречит каноническому правилу, святой отец?

Он покраснел:

– Одна из подружек невесты настояла, Лоуренс.

– Хорошенькая?

– Они все хорошенькие. И конечно, я сниму его, когда мы войдем.

– Войдем?

– Естественно, мой дорогой Лоуренс. Когда мы услышали от отца Зобронски, что ты приезжаешь, Канон выкатился в кресле в монастырский сад с расписанием поездов на коленях и дал четкий наказ, чтобы тебя к нему обязательно доставили.

Ну, это должно было случиться. Лучше сейчас, чем потом. Фрэнк проводил меня мимо церкви к монастырю. Он уже снял розу и положил ее в боковой карман. Ему осталось поместить ее у себя в комнате в стакан для зубной щетки.

Когда мы приблизились к статуе Девы над гротом, который обозначал вход в сад, Фрэнк пробормотал:

– Я оставлю тебя здесь, дорогой Лоуренс. Слава богу, теперь мы еще много-много раз увидимся. – Затем, понизив голос, он прошептал: – Он слеп на один глаз, а другим уже плохо видит. Ему приходится пользоваться сильным увеличительным стеклом, но ни в коем случае не обращай на это внимание. Его это очень злит.

Я подождал, пока он не ушел, а затем направился к открытой летней беседке, где в кресле-коляске сидел старый, очень старый, почти слепой человек. Я остановился перед ним. Увидел ли он меня или просто почувствовал, что я рядом?

– Твой самолет, должно быть, прибыл вовремя. Ты сел на каледонский поезд на двенадцать пятнадцать с вокзала Центр Лоу-Левел.

– Да, Канон.

– Мои расчеты были правильными. Это дрянной поезд. Рабочий, не так ли?

– Да, Канон.

– Что побудило тебя лететь этим дрянным полуночным рейсом на DC-3 из Берна?

Вы не замечали, что пожилые люди любят поговорить о путешествиях, на которые они никогда не решатся?

– Я выбрал его, потому что он самый дешевый.

– Итак, ты на мели, Кэрролл.

– Не то слово, Канон. – После паузы я добавил: – Поскольку вам хочется унизить меня.

Возникла ли тень улыбки на этом старом, очень старом, изможденном лице? Если и возникла, то тут же исчезла.

– Ну, во всяком случае, ты вернулся, Кэрролл.

– Да, я им надоел, и меня вышвырнули.

– Это ты по-доброму лжешь, Кэрролл. Твой странный польский друг написал мне, что и Хозяйка, и комитет настаивали, чтобы ты продолжил работать.