Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

Я ничего не ответил.

– Кстати, как там этот добрый отец со странным именем?

– Болен, – сказал я и добавил, внимательно наблюдая за ним: – Очень. Каверны в обоих легких. На самом деле я жду, что все кончится девятого октября.

Нет, это никак не подействовало на него. Он просто сказал:

– Жаль. Я бы хотел с ним познакомиться. Хотя… этот дрянной ночной перелет.

Он слегка выпадал из реальности и, похоже, то и дело на мгновение погружался в себя. Я попытался упростить разговор:

– В последнее время вам случалось играть в шахматы? – И добавил громче, чтобы разбудить его: – Я про шахматы… ваше преподобие.

Он очнулся:

– Нет, мой молодой противник в последнее время не очень-то ими занимался. Кстати, Кэрролл, они не знают, что ты приехал, и я не просветил их. – Меня это вполне устраивало, и я собрался поблагодарить его, когда он добавил: – Не то чтобы я хотел сохранить для тебя их радостное удивление по поводу возвращения блудного сына. Понимаешь, я опасался, что в последнюю минуту ты передумаешь.

Пауза. Я не стал это комментировать. Вероятно, он был прав.

– Видимо, тебе потребовалось время, чтобы решиться. Конечно, как я понимаю, ты сам был болен. Легкая простуда?

Я кивнул – для него все было всегда просто и легко. Он наверняка знал, что у меня была вирусная пневмония, но я не возразил ему.

– Из-за сауны, которую я принял в местной часовне.

– Ух, – сказал он, но с интонацией бесконечного удовлетворения. – Двойное очищение в таком месте. Затем тебе пришлось ждать замены. Три месяца, верно?

– Да, – сказал я, размышляя о том, что это дало преподобному Зобронски, без малейшего нытья приближающегося к собственной кончине, кучу времени, чтобы поработать надо мной.

– Итак, теперь, когда ты здесь, Кэрролл, когда благодаря чудотворству Всемогущего потайная дверь для тебя открыта, прости, если надоем, напомнив одно соображение, которое я когда-то счел уместным. Раз ты собираешься здесь остаться, то встретишься с теми, кому ты крайне нужен. И если ты упустишь их и меня, твоя душа потеряна. Когда я буду в состоянии, возможно скоро, я лично займусь твоим воцерковлением. – Он сделал паузу, наблюдая за мной краем зрячего глаза. – Скажи что-нибудь, Кэрролл. Ты со мной?

– Да, – сказал я.

А что еще я мог сказать этому Макиавелли Хайленда?

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты приходил сюда по пятницам, как и раньше. Однако по этому случаю приведи с собой ту несчастную женщину, которая скоро станет матерью твоего второго ребенка.

Вот это катастрофа! Казалось, крыша беседки рухнула мне на голову. Но в глубине души я этого и боялся. Кэрролл – опора! Кэрролл – проповедник. Я был на крючке, целиком и полностью заглотив наживку. А он продолжал:

– Отец Фрэнсис служит на всех венчаниях, любит свадьбы и притом большой любимчик у дам, но ваш брак буду благословлять я. Ты со мной, Кэрролл? Говори, или навсегда замолчишь и будешь проклят.

– Да, – сказал я.

– Хорошо, я рад, что на сей раз твой дух явно на стороне добра.

Он наугад протянул руку в моем направлении. Я взял ее, состоящую из одних лишь костей и голубых вен, в свою.

– А теперь иди. Скоро явится ирландская сестра-толстуха, которую я ненавижу – она прячет от меня нюхательный табак, – и мне будет нужно пообедать. Если только эту их кашу-размазню можно назвать обедом. Да благословит тебя Бог, мой драгоценный Лоуренс. И не забывай о пятнице.

Мой чемодан был у ворот. Я поднял его и пошел, поначалу медленно и озадаченно. Наш разговор ничуть меня не воодушевил. Но в этой ласковой предпоследней фразе я находил странное утешение. Меня обогнала группа мужчин, спешащих на футбольный матч. Я шел опустив голову, чемодан задевал за лодыжки, откуда-то спереди до меня доносился стук каблуков по твердому тротуару. Вопреки всякой логике, я подумал, что я – тот, кто идет следом, что меня больше не преследуют. Теперь я был на углу Рентон-роуд и, оказавшись на хорошо знакомой дорожке, невольно ускорил шаг, и сердце забилось быстрее. Не прошло и нескольких минут, как я был уже на Крейг-Кресент, напротив дома Энниса, который выглядел более чем старым – краска, отслоившаяся от ставней, треснувшее стекло в окне больничной пристройки, где снаружи собралось несколько пациентов. Я увидел все это и, используя самое отвратительное швейцарское словцо, сказал себе: Кэрролл, ты совершил Rundfahrt[253].

Я глубоко вздохнул, пересек дорогу, прошел по усыпанной гравием дорожке, толкнул входную дверь и шагнул внутрь.

Слева была гостиная, и доктор Эннис, растянувшись на диване, спал там, открыв рот и тихо посапывая, на полу рядом с ним стояла акушерская сумка. Несмотря на то что в стакане уже не было обычной живительной влаги, Эннис выглядел крайне усталым – небритое красное лицо, на густых усах сгусток слюны. Не очень-то приятная картина, но вполне человеческая. По крайней мере, это была личность, с которой, как я знал, можно ужиться и даже отправиться на озеро порыбачить в один из свободных дней.

Я не стал его беспокоить и вышел из комнаты. В конце прихожей, сужающейся по причине огромной стойки красного дерева для верхней одежды, где, подобно кочанам капусты, торчали всех видов шляпы доктора, была открыта кухонная дверь. Все еще держа чемодан, я прошел вперед и встал в дверном проеме.

Они меня не видели.

Она сидела за низким кухонным столом, в серо-голубом рабочем халате, немного отклонившись, чтобы не тревожить уже заметно обозначившуюся выпуклость живота, одна рука локтем на столе, ладонь поддерживает щеку, в другой руке ложка с бульоном – она кормила Даниэля. Он сидел тесно прислонившись к ней, на плечах большой серый платок. Судя по его апатичному виду, он пережил еще одно кровотечение, и это его бессилие, казалось, объединяло и связывало их. Передо мной была воистину картина Пикассо в его лучший «голубой период», и она ножом вошла мне в сердце.

Я поставил чемодан на пол, мое сердце тяжело стучало. Они обернулись и увидели меня. Они молчали, но на лице мальчика возникло выражение удивления, надежды и чего-то отдаленно похожего на восторг. А на ее лице – неверие, шок, который, истаяв, превратился в одну-единственную скатившуюся по щеке слезу.

Я медлил, желая продлить миг этого растянувшегося во времени молчания – миг, которого я, казалось, ждал всю свою жизнь. Просто за этот миг молчания я избавился от всего мерзкого в персонаже по имени Кэрролл, и миллионы лет чистой, целомудренной радости наполнили меня. Я снова стал Кэрроллом.

– Я вернулся, – сказал я.

Глупо было утверждать и без того очевидное, но именно так я и выразился.

Снаружи в дверь приемной врача принялись стучать, – по-видимому, Эннис был всю ночь на вызовах и утренний прием не проводил.