Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

– Ты еще слушаешь, Кэрролл? Я убедил тебя? Или Мне продолжить?

Я должен был прекратить это, иначе мне конец. Я заставил себя взглянуть на Него и крикнул:

– Ради Тебя самого, остановись, если это действительно Ты! А если это я, тогда заткнись.

Еще до того, как смолкло эхо, раздался звук открываемой двери, в помещение ворвался поток воздуха, и сразу погас мерцающий огонек. Меня поглотила тьма, оставив вне времени и пространства, в измерении абсолютно внеземном и непостижимом. Я хотел подняться и бежать в безумной попытке скрыться. Но не мог. Мои конечности меня не слушались. Затем тишину в этой кромешной тьме нарушили медленные шаги – кто-то направлялся в мою сторону. Застыв от ужаса, я снова был на той безымянной улице. Он все ближе и ближе. Вот-вот настигнет. Я попытался вскрикнуть, но остался безмолвен. До смерти измученный, я ждал, что будет дальше.

Маленький круг света остановился на моем лице. Ко мне наклонялся Зобронски, светя фонариком-карандашом.

– Доктор Кэрролл… вы… вы больны.

– Поберегитесь, – прохрипел я. – Похоже что да.

Я неудержимо расстался со Словенией – кроме нее, больше ничего в желудке не было, я не ел с завтрака.

– Извините, – вдохнул я наконец. – Всю церковь… Я это вычищу.

– Нет-нет. Я утром сам уберу. Я всегда встаю задолго до мессы… Но… вам надо оправиться, я приготовлю вам кофе.

Кофе… Зобронски не мог не уловить запах чистого алкоголя. Он взял меня за руку и провел через ризницу. Меня нужно было вести, поскольку мои ноги, казалось, не принадлежали мне. Кое-как мы добрались до его комнаты. Я уже знал, что он был беден: дешевая кушетка, деревянный стол, два жестких стула и распятие.

– Хотите лечь?

Я покачал головой и сел на один из стульев.

Он все еще вопросительно и участливо смотрел на меня.

– Вы приходили, чтобы укрыться.

Я должен был поделиться с кем-то, до самого себя мне было еще далеко. Я выложил ему все как есть и закончил, дважды повторив:

– Мы в церкви разговаривали друг с другом, как я сейчас с вами.

Он просто положил руку мне на плечо и сказал:

– Сначала ваш кофе.

Он вышел. Я все еще чувствовал себя так, будто меня только что подняли с канваса и я еще на ринге. Зобронски был где-то рядом. Я услышал затяжной приступ глубокого сдержанного кашля – это одна большая каверна, подумал я, но далее – нет, судя по кашлю, их должно быть две. Вскоре он вернулся с чашкой кофе. Я подумал: они должны тут пить то же, что и в польских семинариях, то есть эрзац-кофе. Но, к моему удивлению, кофе был отличный, и я с благодарностью отметил это.

– Мое самое большое богатство, – сказал он. – Подарок от доброго Эдельманна.

Пауза. Что будет со мной дальше?

– Вам получше?

– Да… Спасибо. – И я даже добавил: – Отец.

Снова пауза. Он сел на другой стул.

– Сын мой… – сказал он и продолжил, медленно, на правильном, старательном английском: – Я не тот, кто осуждает чудеса. Но ответ на ваш… ваш болезненный опыт очень прост. У вас только что был диалог с вашей совестью. – Он сделал паузу, чтобы подавить кашель. – Это грозная и замечательная вещь – католическая совесть, особенно когда она пробуждается в раннем возрасте. Этого невозможно избежать. Даже вероотступники не могут полностью избавиться от нее, поэтому отступник всегда является страдающим существом. И сегодня, когда вы были… – он поколебался, – чрезмерно возбуждены и свободны от вашего обычного самоконтроля, ваша совесть взяла верх. Обычно именно мы сами проверяем свою совесть. Сегодня вечером ваша совесть проверила вас. И осудила.

Я молчал. Его объяснение казалось логичным, но он лишал меня всего драматизма произошедшего. Нет, не совсем. Я не мог рассказать ему о роковой дате, 9 октября, но это помогло мне уцепиться за свое собственное мнение.

– А теперь, сын мой, – сказал он многозначительно, – совершенно очевидно, что вас что-то тревожит. Пожалуйста, окажите мне честь и поделитесь.

Я совсем раскис. Я больше не был Кэрроллом, я был посудной тряпкой, которую выжали и, еще влажную, повесили на просушку. Наклонившись вперед и положив руки на стол, я все ему рассказал. Я говорил долго, и он выслушал меня в полном молчании.

– Теперь, – сказал он, – я отпущу вам грехи.

– Хотите, чтобы я встал на колени?

– Нет, вам все еще нехорошо, я сам опущусь на колени перед вами.

Я не мог остановить его. Я закрыл глаза, когда он что-то пробормотал. Я не мог над этим смеяться, да и, если вам интересно, не хотел.

Он встал с колен, отвернулся от меня и несколько минут кашлял, поскольку до этого ему пришлось сдерживаться.

– Теперь я собираюсь позвонить вашей доброй Хозяйке, чтобы она заехала за вами.

– Она неважный водитель, – предупредил я его. – Даже если она спустится с холма, то никогда не поднимется.

– Тогда я сам вас отвезу.

Он пошел к телефону. На это понадобилось некоторое время, – возможно, линии не работали. Нет, наконец он заговорил с Хозяйкой, и, хотя я потерял чувство времени, она, казалось, прибыла на удивление быстро. Мы не обменялись ни словом, пока не очутились на заднем сиденье «опеля», я хотел вести машину, но знал, что это не получится, у меня раскалывалась от боли голова, и я все еще где-то витал. Зобронски настоял на том, чтобы сесть за руль.

– Ух как я быть не прав про вас, – урчала мне в шею Хюльда. – Я так долго сидеть, ждать, думать, что вы в какой-то нехороший место в Цюрих. А весь этот время, вы, такой больной, прятаться в церковь и с молитва, как я слышать. – Она обняла меня за плечи. – Теперь все стать лучше между нами, main lieber Herr доктор, и, когда я ставить вас на ноги, мы всегда работать mit grosser Freundschaft[250].

Зобронски наконец довез нас, хотя дважды мы чуть не угодили в канаву. Хюльда настояла, чтобы он на машине вернулся в церковь. Затем, все еще по-матерински поддерживая, она отвела меня в мою комнату.

– Немножко полезный горяший суп, lieber Herr доктор, а затем в теплый постель…

В итоге все для меня кончилось хорошо. Я мог пользоваться ее материнским инстинктом. В Мэйбелле снова вернулись счастливые деньки.

Я вышел на станции из поднадоевшего поезда, покинув грязное купе, еще полное дыма, из тоннеля вокзала Центр Лоу-Левел, и спустился по ступенькам навстречу звукам музыки.

Не задействован ли по сему случаю городской духовой оркестр? Ничто так не радует и не бодрит, как сверкающий марш Джона Сузы. Но это на меня как будто надвигались Муди и Сэнки[251], а вернее, девицы из Армии спасения с тамбуринами и фисгармонией на колесах, совершающие круг под мокрыми сводами железнодорожной станции, в то время как бродячая собака, задрав нос к небу, своим sostenuto аккомпанировала певцам. Эти «аллилуйя», вспомнил я, начинались в субботу сразу после обеда, и процессия держала путь по переулку на Рыночную площадь, прибывая туда к открытию пабов. Помимо этой команды, под сводами, с которых капало, не было никого, лишь одинокий носильщик, и никаких признаков такси. Я поставил тяжелый чемодан и обратился к нему: