Византия в эпоху иконоборчества - Алексей Величко

Как некогда св. Юстиниан Великий определял качества, при наличии которых лицо может стать епископом, так теперь Лев III и Константин V устанавливают требования к Константинопольскому архиерею: «Патриарх есть живой и одушевленный образ Христа, словом и делом изображающий из себя истину. Назначение патриарха в том, чтобы, во-первых, сохранить в благочестии и святой жизни принятых от Бога, а потом, по возможности, обратить к Православию и единству с Церковью и всех еретиков… Исполнение патриархом своего назначения состоит в спасении вверенных ему душ, а равно и в том, чтобы жить во Христе и сраспинаться миру. Отличительными свойствами патриарха должно быть то, чтобы он был учителен, неизменно ровен в общении со всеми высшими и низшими, кроток ко всем, послушным учению, и строг в обличении неисправных».

Затем они определили и полномочия столичного архипастыря: «В интересах истины, непоколебимости догматов и соблюдения правды и благочестия он должен делать представления императорам и не смущаться. Одному патриарху приличествует объяснять постановленное древними и определенное Святыми Отцами и утвержденное Святыми Соборами. Патриарху же принадлежит право наблюдать и исследовать сделанное и поставленное на соборах, относится ли то к отдельной области или ко всей Церкви. Поелику государство, подобно человеку, состоит из частей и членов, важнейшие же и необходимейшие части суть царь и патриарх; то вследствие сего и духовный мир, и телесное благоденствие подданных зависят от единомыслия и согласия во всем государственной и церковной власти».

Не желание и согласие остальных патриархов и епископов, а воля царя определяла (и это становилось церковным законом), что: «Престол Константинопольский, украшающий столицу, признан первым (!) в соборных постановлениях, последуя которым божественные законы повелевают, чтобы возникающие при других кафедрах несогласия доводились до сведения и поступали на суд этого престола. Каждому патриарху принадлежит забота и попечение обо всех митрополиях и епископиях, монастырях и церквах, а равно суд, рассмотрение и решение дел. Но предстоятелю Константинополя предоставлено и в пределах других кафедр, где не последовало еще освящения храма, дать ставропигию. И не только это, но и рассматривать и исправлять возникающие при других кафедрах несогласия. Патриарху принадлежит попечение обо всем, относящемся к спасению души, а равно и в отношении к покаянию и обращению от грехов и от ереси он сам и один поставлен распорядителем и правителем»[700].

Смена императоров-иконоборцев на царей-иконофилов никак не повлияла на эту тенденцию. Когда римские легаты на VII Вселенском Соборе публично объявили категоричное требование понтифика, очень похожее на приказ, исключить из титулатуры Константинопольского патриарха предикат «Вселенский», цари и присутствовавшие Отцы сделали вид, что не заметили этого. Примечательно, что требование было обращено именно к императорам: Римский папа, безусловно, понимал, кто реально правомочен решать такие вопросы. К тому же ему очень хотелось наглядно показать, что только цари близки по положению к предстоятелю Апостольской кафедры, и потому он обращается к ним как равный к равным. Но легаты настаивали, императоры… отмалчивались. Как следует из «Деяний» Собора, ситуация едва не закончилась публичным скандалом. Но царские сановники твердо стояли на своем, и легаты дрогнули. Они так и не решились покинуть зал заседаний и повторить требования понтифика в другие дни.

Понятно, что Константинопольские архиепископы с благоговением отнеслись к царям, силой власти которых взошли на вершину церковной пирамиды. В такой ситуации бросать тень на имя и статус Римского царя было для восточного клира себе дороже: немедленно ставились под сомнение права, полученные от императора Константинопольским патриархом. Ведь если царь оказывался неправомочным лицом, то каким церковным обычаем и каноном можно было обосновать полномочия патриарха?

II

Однако вскоре возникли затруднения неожиданные, ранее невиданные, беспрецедентные. Императоры, вне зависимости от личной позиции, никогда не оставались безучастными к любому догматическому и даже каноническому спору, если те создавали угрозу Церкви. Как справедливо отмечал один автор, «не правилен тот прием при оценке византийской системы отношений между государством и Церковью, по которому Церковь при православных императорах оказывалась состоящей в таких-то отношениях, а при императорах еретиках в совершенно противоположных. На самом деле разницы в отношениях православных и еретических императоров к Церкви не было: те и другие вытекали из одного и того же начала. Догматическое учение Православной Церкви не составляло чего-либо окончательно выясненного и формулированного; для этого потребовался продолжительный процесс выяснения и формулирования, и нет ничего необъяснимого в том обстоятельстве, если император не всегда оказывался на стороне православной партии, а принимал сторону противоположной партии»[701].

Однако после окончательного восстановления иконопочитания для всех стало очевидным, что целая плеяда блестящих царей — Лев III, Лев IV, Лев V, Михаил II, Феофил являлись в буквальном смысле слова неправоверными василевсами, а Константин V — вообще ересиархом. Они руководствовались теми же соображениями, что и их предшественники, но на этот раз имелись серьезные отклонения от прежних методов обеспечения единомыслия. Цари-иконоборцы не останавливались перед крайним способом защиты своей религиозной политики — казнями (единичные явления при прошлых церковных расколах), и кровь мучеников обильно (по сравнению с прошедшими временами) потекла по эшафоту.

Обуславливались ли новации в церковной практике попыткой узурпации со стороны императоров (как это иногда пытаются представить) власти в Церкви? Едва ли. Во-первых, в ходе реставрации на Востоке иконоборчества в последующие за VII Вселенским Собором годы идеологи этого направления не предложили никаких новых идей помимо тех, какие были ранее изложены еще во времена императоров Льва III и Константина V. Не случайно новый иконоборческий Собор 815 г. при императоре Льве V изложил свои определения относительно запрета почитания святых икон в довольно мягкой форме, повторив, собственно говоря, те же аргументы, что и прежние иконоборцы.

Во-вторых, в это же время цари прилагали большие усилия для повышения статуса Константинопольского патриарха, наделяя того все большими и большими полномочиями.

Наконец, идеологами иконоборчества «второй волны» выступали не цари, а в первую очередь архиереи и столичные патриархи, в частности: Феодот Каситера и Иоанн Грамматик, навязывая императорам свои догматические взгляды и требуя ужесточить правительственные меры в отношении иконопочитателей.

Косвенным как минимум подтверждением ведомой роли почти всех царей-иконоборцев в деле восстановления этой ереси является и тот исторический факт, что никогда ни один Римский император не был анафематствован Кафолической Церковью. В том числе и императоры-иконоборцы. Для всех было очевидным, что подлинными вождями второй волны иконоборчества выступали не они, а восточный епископат. Анафематствовать, к примеру, Михаила II или Льва V было в буквальном смысле слова не за что. А если так, то и отлучать от Церкви Льва III и Константина V было тем более неприлично, поскольку их образ мыслей и действий ничем не отличался от методов последующих царей-иконоборцев.