Византия в эпоху иконоборчества - Алексей Величко

Тем не менее небезупречность изложенных выводов также лежит на поверхности: практика Рима уже к тому времени наглядно продемонстрировала, что, претендуя на политическую власть, папа сам перешел в разряд светских владык, все более и более погрязая в мирских делах и опускаясь до откровенных преступлений. Поэтому вполне логично, что при довольно широком распространении в клерикальных кругах и эта «теория» не стала доминирующей в политической идеологии Византии.

А главенствующие позиции все же получило третье направление, лишенное формализма и тяги к застывшим формам. Представители этой школы могли без труда напомнить своим оппонентам, что те же лица, которых возмущали преследования со стороны верховной власти, сами охотно прибегали к помощи царей в борьбе с ересью, легко признавая за теми прерогативы блюстителя веры. Но ведь блюстительство логически немыслимо без принятия мер на пользу правоверия и благочиния, то есть без признания за таким лицом высшей управленческой власти. Отсюда сам собой напрашивался вывод: «Кому принадлежит церковно-правительственная власть вообще, тому принадлежит и право устанавливать общие нормы церковного порядка»; причем без каких-либо формальных ограничений[708].

Распад империи Карла Великого наглядно продемонстрировал, что ждет Византию в случае ослабления императорской власти. И византийское сознание сделало выбор в пользу царя. Если император являлся правомыслящим, то Церковь охотно признавала за ним весь возможный арсенал административных полномочий по управлению собой, включая вмешательство в вероучительные споры. В противном случае его признавали как бы менее дееспособным в управлении Церковью. Иными словами, церковно-административная дееспособность царя зависела от чистоты его веры, но при этом никогда не исчезала полностью, поскольку в ее основе лежала презумпция абсолютной церковной правоспособности императора. И это совершенно понятно, поскольку Церковь пришла в Римскую империю, а не Империя в Церковь.

Неправедный император признавался (неважно, при жизни или позднее) как бы не вполне духовно здоровым, не вполне тем, кем должен быть, а потому, как следствие, и не вполне способным управлять Церковью в полной мере. Например, как указывалось выше, Отцы VII Вселенского Собора не сомневались в том, что цари православные являются хранителями веры и защитниками Церкви, и им приписываются достоинства Христа. А вот цари-иконоборцы не могут приписывать себе священническое достоинство, поскольку пусть и по заблуждениям, но впали в ересь[709].

Впрочем, в любом случае ограничение дееспособности какого-то конкретного императора не приводило автоматически к признанию Церковью ограниченности церковно-административных прав всех остальных царей и к ущемлению императорского достоинства. Поскольку же в данном случае правовые категории находятся в прямой зависимости от нравственных, духовных понятий, чрезвычайно сложно или даже невозможно раз и навсегда квалифицировать второй элемент формулы и четко изложить, в чем именно заключается дееспособность царя.

Связь между правоспособностью и дееспособностью императора была очень сложной и неоднозначной, никогда и нигде не нормируемая, поскольку в Церкви отсутствует какой-либо судия веры, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Все решает церковная рецепция или, иначе говоря, свободное усвоение церковным сознанием тех или иных определений и практик. Церковь принимает то, что полезно ее членам, хотя бы такое распоряжение исходило бы и от царя, чьи акты по иным вопросам она же отвергла как неверные. Поэтому нередки случаи, когда Церковь принимает и реципирует отдельные акты императоров — сторонников ересиархов, и наоборот. Или когда оценка и принятие императорских распоряжений варьируются Церковью во времени. Очевидно, такая конструкция раз и навсегда снимала вопрос о правоспособности Римского императора в части управления Церковью.

После смерти императора Феофила обеспечение прав двухлетнего царя Михаила III, венчанного отцом на царство еще при рождении, оказалось в руках его матери и группы опекунов. Здесь самое место рассказать немного о благочестивой императрице, с которой связано восстановление иконопочитания в Римской державе и множество других добрых событий.

Императрица святая Феодора являлась этнической армянкой и родилась в Пафлагонии, в городе Эвиссе. Ее родителями были Марин, турмарх местного фемного войска, и Феоктиста (по другим источникам, Флорина). Она вместе с другими девушками из знатных семей была приглашена в самом начале 830 г. мачехой Феофила, императрицей Евфросинией, все еще проживавшей в царском дворце, для участия в конкурсе кандидаток в невесты юного императора. Девиц выстроили в ряд, и Феофил с золотым яблоком в руках начал обход.

Первоначально взор царя упал на девушку св. Кассию, стоявшую рядом со св. Феодорой. Не зная, как начать с ней разговор, Феофил сделал общее замечание типа того, что женщины причинили немало зла мужчинам — обычный наигранный категоризм молодого человека, желавшего продемонстрировать представителям слабого пола «глубокое» знание жизни. Однако св. Кассия не поняла истинных намерений царя и дерзко ответила: «Но они совершили и немало доброго!»

Ответ не понравился Феофилу — он счел его чересчур нескромным. И тут внимание василевса привлекла стоявшая рядом со св. Кассией св. Феодора, в глазах которой без труда можно было прочитать благочестие и женственность. Царь, который, как мы могли убедиться по предыдущему изложению, сам был благочестив до крайности, оценил качества юной армянки и быстро сделал свой выбор[710].

Ему не пришлось раскаиваться в этом: их брачный союз был счастливым, и молодые люди искренне любили друг друга. Святая царица была на редкость красивой женщиной. Уже родив шестерых детей и потеряв мужа, она сохранила такую красоту, что сумела поразить ею послов Кордобского халифата, когда те прибыли в Константинополь. И муж отвечал ей взаимностью, неизменно демонстрируя по любому поводу свое теплое отношение к жене и детям. Так, например, после рождения очередной дочери он приказал выбить золотую монету. На одной стороне монеты была изображена св. Феодора и старшая дочь Фекла, на другой — дочери Анастасия и Анна. В Византии изображение членов царской семьи женского пола встречалось крайне редко. И уже это событие позволяло судить о том, как развивались их отношения[711].

Кроме того, всем было прекрасно известно, что императрица имела большое влияние на супруга. Она умела теплотой и кротостью смягчать его гнев в некоторых, даже очень непростых ситуациях. Царь уважал не только свою жену, но и ее родителей. Так, например, теща Феоктиста была возвеличена в сан патрицианки и имела право свободного голоса. Иными словами, имела возможность давать собственные оценки тем или иным распоряжениям царя и напрямую высказывать их своему царственному зятю[712].