На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Ты знакома с историей Испании?

– Очень слабо.

– А мне стало интересно, и я кое-что почитал. Ищу аналогии с Первой Республикой[68], которая сначала распространилась по всей стране, а окончилась полным крахом, когда провинции и даже отдельные города стали провозглашать независимость. Одна даже на свой страх и риск объявила войну Германии.

– Серьезно?

– Вполне. Я даже тиснул забавную статейку об этом.

– Прекрасный сюжет.

– Великолепный. Вообрази, как это было, когда первый председатель республиканского правительства, некий Фигерас, заявил на заседании совета министров: «Сеньоры, вот где вы мне все, и я сам в том числе» – после чего сел в поезд, уходящий в Париж, а о своей отставке известил телеграммой.

Вивиан смеется, и зажатая в углу рта сигарета качается вверх-вниз.

– Вот с этим-то и хотят покончить коммунисты.

– Поздно спохватились.

– И я так думаю.

Вивиан глубоко затягивается, медленно выпускает дым.

– Я считаю себя человеком левых взглядов, но мне не очень нравится Сталин.

– Мне тоже.

– Да я помню, как ты и Дос Пассос спорили с Хемингуэем… Чуть до мордобоя не дошло.

– Да-да, – кивает Табб. – Ты же была при этом.

Это произошло в ресторане мадридского отеля «Гран-Виа». Дос, как все называли Дос Пассоса, сказал, что Сталин создает в Испании настоящую Советскую армию, а Хемингуэй ему возразил. Если даже и так, заявил он, мы просто не имеем права бранить его, чтобы не сыграть на руку фашистам. В ответ Дос, друг и переводчик которого, испанец-троцкист Пепе Роблес, был уничтожен коммунистами, высказался весьма нелицеприятно и резко по поводу позиции Хемингуэя. Ни один коммунист не борется за демократию, сказал он. Табб принял его сторону, дискуссия благодаря изрядному количеству выпитого вина едва не переросла в потасовку. С того вечера Хемингуэй не сказал ни единого слова ни Досу, ни Таббу.

– События в Барселоне заставили меня призадуматься, – говорит сейчас Табб. – Я видел, как они истребляют друг друга, и понял, что эту болезнь трудно вылечить. Иногда я думаю – с ужасом думаю, – что только появление диктатора из того или другого лагеря способно будет с этим покончить. И кто бы это ни был, красный или светло-синий, он непременно устроит в стране кровавую баню. И даже после победы резня будет продолжаться еще какое-то время…

В отдалении слышится взрыв. Глухой грохот пришел со стороны невидимого отсюда Кастельетса, где столбы дыма из-за безветрия поднимаются к небу почти отвесно. Вивиан и Табб смотрят туда. Потом англичанин откидывает голову, упершись затылком в подножку машины.

– Знаешь, что сказал мне в Барселоне один старый коммунист – из самых твердокаменных?

– И что же он тебе сказал?

– Сказал: вот когда кончится все это, мы предъявим счет Франко, но не только ему, а Компанису, Агирре и прочим. Тех самых, кого расстреляли бы франкисты, поставим к стенке мы. Пройдет несколько лет, прежде чем все станет как должно быть. Выровняем, сказал он. И еще употребил такое странное словечко – «заподлицо». Стешем все заподлицо.

– Это имеет смысл.

– Да. Если смотреть его глазами – да, имеет. Но только, как ни крути, демократией тут даже не пахнет.

Англичанин, замолчав, сосредоточенно счищает веточкой грязь со своих замшевых башмаков.

– И тем не менее это чудесный народ, – говорит Вивиан.

– Чудесный, – откликается Табб. – Тем больней смотреть, как он сражается и гибнет. Такой беспросветно непросвещенный, невежественный, такой гордый…

– Такой отважный и стойкий.

– Да. Италия стоит на коленях перед этим клоуном Муссолини. Германия – как зловещий автомат, послушна воле нацистов, западные демократии стараются смотреть в другую сторону, не замечая ни Сталина, ни Гитлера, и даже Великобритания разводит с фашизмом китайские церемонии…

– Да и мои соотечественники ведут себя так, словно их это не касается.

Табб кивает. Достает из кармана и кладет на колени потрепанный блокнот. С карандашом в руке смотрит на чистую страницу.

– Иногда мне кажется, что одни испанцы сохранили здравость рассудка. Они понимают, что суть гражданской войны в том, что ты знаешь, кого убиваешь. И потому они не сдаются, не идут на компромисс и делают то, на что другие не решаются и что считают ненужным, – вступают в бой. Они преподают урок миру, который вроде бы не опасается того, что «Майн кампф» заменит Библию. И потому, несмотря на все их пороки и вопреки всем несчастьям, которые они сами на себя навлекают, я все равно восхищаюсь этими сволочами – темными, гордыми, сбитыми с толку и непреклонными.

Окинув взглядом Вивиан, он склоняется над блокнотом и начинает писать.

– Страшно подумать, что ждет их в случае поражения.

Сержант Владимир с военной медалью на груди, с четырьмя нашивками за ранения на рукаве, пятую уже не получит. Его убивают поздним утром, когда Легион атакует дом за домом в том узком пространстве Кастельетса, где еще держатся республиканцы. В легионеров, только что ворвавшихся в двухэтажное здание, откуда-то сверху летит граната-лимонка. Падает у самой лестницы, крутится и дымится, и солдаты, пока не взорвалась, кидаются в разные стороны, ища, где бы укрыться, а Сантьяго Пардейро видит, как сержант хватает ее и собирается швырнуть обратно. От взрыва ему отрывает руку по плечо, засыпает гипсовой крошкой и осколками.

– Скорей тащите его отсюда! – кричит Пардейро.

Покуда легионеры бьют из винтовок в пролет лестницы, другие подхватывают сержанта, выволакивают в безопасное место, оставляя на полу длинный кровавый след. Лейтенант склоняется над русским, чтобы перевязать его, но рана слишком тяжела: взрыв превратил руку в красноватые рваные волокна, размозжил кость, перебил артерию так близко к плечу, что жгут не наложить. Владимир истекает кровью: он в шоке, глаза помутнели, впалые щеки выбелены пылью, а когда Пардейро пытается нащупать пульс на запястье неповрежденной руки, он чувствует, как она холодна. Подняв голову, он видит вокруг грязные, закопченные лица своих бойцов.

– Кончайте с ними, – говорит он, и глаза его блестят, но не от декседрина. – Пленных не брать. Понятно? Никакой пощады!

Потом, охваченный странной растерянностью – или, может быть, чувством сиротства? – достает и кладет к себе в карман бумажник убитого, выпрямляется и вновь бросается в бой, оставив за спиной Владимира Сергеевича Корчагина, ветерана четырех войн, некогда юнкера Николаевского кавалерийского училища, поручика – на Великой войне, ротмистра Глуховского драгунского полка – на войне Гражданской, капрала Легиона – в Рифе и сержанта – здесь, в Испании, который сейчас умирает, скорчившись у стены, меж тем как с верхнего этажа трещат выстрелы и яростные крики тех, кто мстит за него.