Коммунисты - Луи Арагон

величие нашей подлой и злобной эпохи! Почтеннейший Моррас может радоваться! «Политика прежде всего»… В наши дни и «прежде» и «после» — всегда одна политика, политика и больше ничего. Современного человека затянуло в эту адскую машину, и сколько бы он ни кричал, ни плакал, ни молил, ни бежал от политики — все возвращает его к ней: найдется ли сейчас человек, который не интересовался бы тем, что творится в Прибалтике. — а месяц назад никто и не подозревал о существовании Прибалтики.

— А что творится в Прибалтике? — спросила Сесиль.

Бердула едва не задохся от смеха: — Изумительно! Поразительно! Теперь уж, как хотите, а я не отстану от вас. Я, как Диоген, буду жить в конуре у вашей консьержки, лишь бы видеть, как вы проходите мимо, только проходите мимо… Наконец-то я нашел настоящую женщину! Нет, правда, вы не знаете, что творится в Литве? В Латвии? Поразительно! Изумительно!

— В самом деле — что творится в Прибалтике? — серьезнейшим тоном прервала она его восклицания.

— Нет, дитя, не мне лишать вас этой чудесной невинности! Не надо, не надо вам знать, что творится в Прибалтике. В эпоху разложения необходимы святые, чтобы оттенять всю мерзость, царящую окрест. Нам повезло — наша святая сама так прекрасна, и прекраснейшая из ее добродетелей — неведение! В наше время homo politicus привык все сваливать на выборы, на монополии, на иезуитов или евреев. Если в доме нехватает хлеба, значит муж опустил бюллетень не в ту урну. В засухе несомненно повинен министр, а в заморозках — Парижский и Нидерландский банки… В бога мы перестали верить, зато у нас остался чорт — Адольф Гитлер. У нас нет ни философии, ни религии — демократия заменила нам ту и другую, лекарство для нас — газета, а врач — полиция. Когда мы заходим в тупик, нам ничего не остается, как затеять революцию или войну… пусть еще прибавится бедствий, пусть будет больше проломленных черепов, вывороченных внутренностей; homo politicus топчут два года, три года, пока не выроют ему могилку где-нибудь в Пикардии или в Польше. А в деревнях воздвигнут коллективный памятник. Коллективный! Тем, кто подох самой индивидуальной смертью… Да и тут еще вмешивается муниципалитет — левые хотят, чтобы памятник был в стиле Майоля, правые — Реаля дель Сарте… Спасения нет. Даже со смертью канитель не кончается.

Она не думала его перебивать. Она не знала, что сказать ему. Куда ей угнаться за этим говоруном? А он, верно, накапливал свой пессимизм с самого начала обеда… хотя и занимал разговором соседку справа. А в конце концов… В конце концов, он почти не отвлекал ее от заветных мыслей. От вопросов, которые она себе задавала. От Жана. От его сестры, вышедшей за человека не своего круга. Жан так и говорил — за человека не своего круга… Но голос соседа становился назойливее:

— К какому светочу обратиться? Повсюду вокруг искусственное освещение. Исконные, естественные светила изъедены пятнами, как и солнце, и беспощадное чудовище — наука — мало-помалу сводит их на нет своим разлагающим анализом. В наши дни даже для случайностей нашли объяснение. Последним нашим больным зубом был случай. Его у нас вырвали и вставили на его место никелевый протез, именуемый законом больших чисел… В прежние времена умирали во имя глупостей, но глупостей частного порядка: во имя гроба в Палестине, пленной королевы или просто потому, что веер паши прошелся по физиономии посла. Теперь же это, смотря по обстоятельствам, носит название то Данцига, то Декларации прав человека… Возможно, что решение великих проблем, стоящих перед человеком, которое дано христианством, для нас устарело, но, как-никак, это были ответы на поставленные вопросы.

— А пока что вы так и не объяснили мне, что творится в Прибалтике, — сказала Сесиль.

— И не просите! Не просите! Я никогда не ем салата, — это уже лакею —…Неужели вам не хочется, чтобы в вашей вселенной остался какой-то таинственный уголок? Волнующий вопрос или, наоборот, умиротворяющее сознание, что есть где-то неведомый вам край? Ручаюсь, что вы не верите гадалкам и преспокойно проходите под приставными лестницами. Угадал? Ну, конечно… Чего стоит эпоха, в которую под дверь новобрачным не кладут розмарина, чтобы у них родился мальчик, и никто не втыкает булавок в восковых кукол, чтобы накликать смерть на женщину, не желающую жить с вами. Непостижимое… ах, сударыня, не отвергайте непостижимое. Как можем мы, люди мрака, жить без головокружительной бездны?

— Пожалуй, не можем, — сказала она, лишь бы сказать что-нибудь. Или она сама пожалела о недавней иллюзии, которую рассеял свет? А кто такой Бердула? Просто салонный говорун или он в самом деле думает то, что говорит? Ел и пил он очень противно. Можно быть противным по-разному. Вот, например, Фред. К тому, как он жует, или к форме его плеч не придерешься. Он противен иным… тем, как он мыслит… лживостью поведения…

— Да, да! Сыру! — всполошился Бердула. — Я хочу еще сыру. — Слуга, в спешке чуть не обнесший его, пробормотал извинения, и академик с явным удовольствием угостился сыром.

— Сюзанна! — возопил он через весь стол. — Где вы достаете горгонзолу? Разве итальянская граница не закрыта?.. Видите, дитя мое, — наставительно обратился он к Сесиль, — до чего добирается политика… до сыра, даже до сыра!

* * *

Пить кофе перешли во второй этаж, в библиотеку. Здесь было особенно приятно. Еще бы! В окружении книг, как заметила Алиса де Сен-Гарен. Доминик Мало, большой библиофил, рылся в шкафах. — Вольтер в кильском издании у вас недурен, — сказал он Симону. — А чей на нем герб? — Это герб де Котелей… — Доминику следовало бы знать… — Ну, где же, наконец, ваш муж? — спросил Висконти. Госпожа де Сен-Гарен вздохнула: просто жизни нет последние дни с этим процессом… — Фред, дайте я обновлю вашу трубку, — кокетливо попросила Рита, — конечно, с разрешения вашей супруги… — Будь у нее ноги подлиннее, думает Сесиль, она была бы прямо красавицей. И Сесиль смотрит, как Фред увивается вокруг Риты Ландор. Если между ними что-то есть, так это случилось совсем недавно.

От Амбруаза Бердула не так-то легко отделаться. А у Сесиль только одна мысль: не подпускать Люка, который, выйдя из-за стола, пытался возобновить разговор, прерванный болтливым академиком. Она готова на все, лишь бы Френуа не стал вновь нашептывать