«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

На горизонте появлялись новые фигуры, хотя и довольно старые: например, Montandon. Давно ли этот господин вел почти коммунистическую линию, ездил в Москву, выпускал советофильские книги, принадлежал к Comité de vigilance[720], высказывался против расизма и как политик, и как этнограф. И вдруг он выползает в качестве эксперта по еврейским и вообще расовым вопросам и как антиеврейский публицист в рептильной прессе. К нему обращаются немцы, когда нужно установить расовую принадлежность какого-либо гражданина, и родственники этого гражданина дают ему за благоприятную экспертизу крупные взятки (порядка полмиллиона).

Экспертизы всегда даются в процентах: «Нос своею изогнутостью указывает на наличие еврейской крови, но толстый конец несомненно арийского происхождения; можно было бы гарантировать свыше шестидесяти процентов арийских влияний; это число подтверждается и другими признаками…» И так далее в том же роде. Конечно, Montandon явился преемником Paul Rivet по этнографическим учреждениям, и ему была поручена позорная кафедра по еврейскому вопросу, учрежденная в Сорбонне тем же Carcopino. При освобождении Франции кто-то догадался прикончить Montandon, а то во имя национального примирения он был бы persona grata[721] и наслаждался бы результатами своих экспертиз.

Во главе Recherche Scientifique был поставлен геолог Jacob. Не знаю, подвергали ли его расовой экспертизе или признали не католическую фамилию протестантской, но арианизм его был довольно быстро признан. В академических кругах Jacob имеет очень плохую репутацию: его считают интриганом, рвачом, беспринципным честолюбцем. Во всяком случае, в заслугу ему на этом посту нужно поставить его поведение: он не проводил никакой расовой политики, несмотря на натиск, которому постоянно подвергался; в научных учреждениях были сохранены евреи и иностранцы.

С большим удивлением осенью 1940 года я получил из Centre National de la Recherche Scientifique бумагу о продлении моей allocation[722] на год; следующее продление пришло, когда я сидел в концентрационном лагере, и в 1944 году, когда мы были в бегах, мне продолжали выплачивать мое содержание[723].

Наиболее часто в конце 1940 года мы видели M-lle Dehorne и Тоню. Первая приносила нам выпуски подпольных изданий. Мне эта литература совершенно не нравилась: информация была очень бедной и очень бледной, программные статьи — примитивны, наивны и крикливы, совершенно не выдержаны с политической точки зрения. Любительская работа. Так оно, конечно, и было; теперь, когда мы знаем, кто редактировал эти издания и в каких условиях они появлялись, их недостатки понятны.

Я не знаю, что в тот момент делали настоящие партийные деятели Франции, но молодые люди из академических кругов, заплатившие жизнью за свою деятельность, были, конечно, «любителями», новичками в этом деле. Через сколько интеллектуальных течений и колебаний прошел, например, Jacques Decour, прежде чем направиться к марксизму. Конечно, его продукция носила следы его эволюции, далеко еще незаконченной в тот момент, когда немцы его прикончили.

Нужно еще учитывать ужасное влияние школьной философии, от которой многие французские марксисты и коммунисты никак не могут отделаться. У французских интеллигентов принято смеяться над esprit primaire[724]. Мне кажется, что esprit secondaire еще хуже и вдобавок он антипатичен, так как лишен наивного энтузиазма, который имеется в esprit primaire. Во всяком случае, при всех недостатках эти подпольные издания были полезны; они показывали, что немецкая оккупация не убила живую душу в народе.

Довольно часто мы виделись с Фроловым. Ты встречалась с ним в Сорбонне по делам биологической рубрики[725] Сенской комиссии. Кроме того, он заходил к нам, первое время — один, а затем — иногда с сыном, иногда с дочерью, но никогда, ни одним звуком, не упоминал о своей жене и никогда никого не приглашал к себе. Это заставило одних думать, что жены у него нет, а других, что он стесняется почему-то ее показывать. Держался Фролов застенчиво, но с таинственной важностью, как будто был хранителем величайших политических тайн. Вместе с тем партийные люди, которых мы видали, утверждали, что ни к одной из партийных или резистантских[726] организаций он не принадлежит. Заходил Фролов для консультаций по разным научным вопросам и вместе с тем явно для информации, вернее — в поисках информации. Это заставляло некоторых относиться к нему с подозрительностью, как показало последующее, совершенно необоснованной[727].

Возвращаясь к концу 1940 года, нужно упомянуть еще возвращение в Париж Маргариты с мужем и возвращение нашего багажа, отосланного к ним в критические дни начала июня. Фирма Molissard, которая с такой неохотой взяла на себя пересылку, против ожидания выполнила свои обязательства добросовестно. В связи с возвращением Маргариты нужно бы сказать несколько слов и о некоем прохвосте. Я колеблюсь, поскольку он еще жив, и мои записи могут повредить ему, но все-таки немного расскажу о нем, не упоминая ни имени, ни фамилии.

Этот господин, еврей, уроженец Прибалтийского края, начинал, по-видимому, жизнь при благоприятных условиях. Эмиграция выбила его из колеи. Не имея ремесла, не имея образования, он превратился в мелкого гешефтмахера[728], старающегося выбить монету из всего. После существования в Европе он при невыясненных обстоятельствах пробрался в Мексику, прожил там несколько лет и при столь же неясных обстоятельствах вернулся во Францию около 1937 года. Здесь он снова занялся теми же мелкими спекуляциями на границе между тюрьмой и… бифштексом.

Бродячая жизнь выработала в нем изумительное отсутствие сдерживающих начал и социального инстинкта. В годы перед войной он был одинаково способен предложить свои услуги советскому посольству, Префектуре полиции и даже… Гитлеру, если бы не маленькая деталь в его метрике. Во мне, когда Маргарита привела его к нам, он сразу вызвал отвращение; ты некоторое время заступалась за него, но вскоре тебе тоже ударил в нос недоброкачественный моральный запашок, и тогда мы попросили его больше не являться к нам.

В начале войны, когда начались чистки, одним из первых он был арестован и отправлен на юг в один из концентрационных лагерей, устроенных, к стыду Франции, для испанских беженцев. Режим в этих лагерях был позорный: заключенных морили голодом, грабили и избивали. В министерстве были евреи, но в лагерях процветал антисемитизм, и заключенным евреям нужно было скрывать свое еврейство еще до немецкой оккупации. По совету одного международного афериста наш знакомец изменил свою фамилию так, чтобы она звучала на татарский лад, и заявил себя татарином и мусульманином. Эта метаморфоза к приходу немцев была закончена.