«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Я разъяснил ему, что сами мы уже побывали в советском консульстве и подали ходатайство о разрешении вернуться в Россию, но без подталкивания дело может затянуться. Тогда он предложил мне свои услуги для подталкивания: «Журналист все может. Я могу свести вас с человеком, обладающим большими связями». — «Кто же это?» — «Бывший посланник Литвы в Москве поэт Балтрушайтис; он — в Париже, и я могу вас с ним познакомить. Только предупреждаю, что у меня будут расходы; дайте мне двести франков». Я был очень поражен такой постановкой вопроса; как ни странно, но с выжиманием денег из всего в этой форме я встречался впервые. В шутку я сказал ему, что это — дорого и больше ста франков не дам. К моему удивлению, он сразу согласился, и мы с ним пошли в «Closerie des Lilas»[696], где Балтрушайтис в то время находился.

Мы с Балтрушайтисом сразу понравились друг другу и стали по-дружески разговаривать. Как только Левин ушел, Юргис Казимирович задал мне вопрос, давно ли я состою с ним в дружбе. Я засмеялся и сказал, что ее никогда не было, а знакомство не идет дальше двух недель. Он тоже засмеялся и сказал, что и его «дружба» с Левиным не является более давней. Так, за сто франков, данных невзначай вымогателю, мы приобрели верных и ценных друзей в лице Марьи Ивановны и Юргиса Казимировича. Дружба наша продолжалась до их смерти.

Я упомянул о нашем ходатайстве относительно возвращения в Россию. После разговоров с немцами для нас стало ясно, что дело идет к германо-советской войне. Присутствие на востоке неразбитого Советского Союза лишало Гитлера свободы маневрирования в Европе. Ему было трудно предпринять что-либо решительное против Англии, Балкан и т. д., не обеспечив себя с востока. Левин утверждал, и я думаю — в этом он был прав, что относительно балтийских государств, восточной части Польши и Бессарабии у немцев с СССР не было прочной договоренности и, например, возвращение Бессарабии оказалось для Гитлера неприятным сюрпризом. Сосредоточение всех сил на борьбу с Англией могло бы, по мнению немцев, дать возможность СССР оперировать дальше в центральной Европе и на Балканах. С большой вероятностью можно было думать, что в течение ближайших месяцев немцы будут делать вид, что занимаются исключительно Англией, а на самом деле подготовлять войну на востоке.

Обсудив все это, мы решили возможно скорее вернуться в Россию. Я побывал на rue de Grenelle, мы заполнили опросные листы и в своей анкете я упомянул о том, что был оборонцем во время той войны, продолжаю им быть и что, считая войну с Германией неизбежной, мы предпочитаем быть на родине и отдать все наши силы защите родины. К моему удивлению, служащий посольства, с которым я разговаривал, совершенно не одобрил моей точки зрения; тогда я изложил ему все свои наблюдения и все основания для моих предвидений. Он возразил, что ничто, решительно ничто не позволяет думать, будто немцы замышляют что-то против СССР, и мой упор на оборончество будет истолкован скорее неблагоприятным для меня образом. Тогда я тоже уперся и сказал, что менять ничего не буду; он пожал плечами и взял наши заявления[697]. Ответа я не получил. Будущее показало, кто из нас был прав[698].

Начались немецкие операции по изъятию неприятных для них категорий. Это приблизительно соответствовало преддверию праздника перемирия 11 ноября[699]. Одним из первых в нашем square был изъят Левин. Трудно было установить, кто собственно его арестовал. Когда в хлопотах за него обращались к немцам, они кивали на Префектуру полиции, а в Префектуре утверждали, что это дело немцев. Помещен он был в концлагерь Tourelles у Porte des Lilas[700] — лагерь с французской администрацией. Жена Левина, с которой мы по этому случаю познакомились, рассказала нам следующую историю, которая по справкам и recoupements[701] является совершенно точной.

В первый месяц войны (сентябрь 1939 года) была объявлена регистрация всех иностранцев по комиссариатам полиции. Образовались огромные хвосты. Левин стоял в одном из них у нашего комиссариата на rue Rubens. Хвост двигался чрезвычайно медленно, и какой-то полицейский чин, проходя, сказал: «Если в хвост попали французы, пусть проходят без очереди, а метеки подождут». Левин, который был труслив, знал это и стыдился этого, счел своей обязанностью запротестовать. Тогда его изъяли из хвоста, провели внутрь комиссариата и там основательно избили.