«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Ядов явно «либеральничал»: рассказывал о хищениях, о спекуляциях, о взятках — с именами, с деталями, с цифрами, но все-таки было неясно, что же он там делал сам, по каким поводам давал взятки. Он хвастался, что имеет постоянный немецкий пропуск на поездки в ту зону. Почему? Он рассказывал о своих хлопотах за белоэмигрантов, усаженных в свое время в лагеря Mandel и продолжавших оставаться в лагерях, несмотря на многократные изъявления германофильства. Получалось впечатление, что в пенитенциарной администрации сидели резистанты-саботажники, что распоряжения Петэна и его министров не выполнялись, и хлопоты энергичного и влиятельного Ядова ничего не могли сделать.

Так мы с тобой потеряли зря вечер, слушая Ядова, и больше не виделись с ним. Каково же было мое изумление, когда по возвращении в Париж, после его освобождения, осенью 1944 года, мы нашли имя «профессора» Ядова в «Русском патриоте» и затем в «Советском патриоте»[749] как члена разных советских организаций. Потом имя его исчезло, и сам он исчез[750]; в администрации Сорбонны он не значится, и на страницах научных журналов его имя не появляется.

Нужно отметить одну ошибку, не существенную, но нарушающую хронологию и для моего педантизма неприятную. Я перепутал два наводнения: то, которое я описал, произошло на самом деле весной 1942 года, а в 1941 году имело место другое, столь же обильное водой, столь же неприятное для нашей квартиры и для вещей, но произошедшее от другой причины. Дом не отапливался, но изредка чуть-чуть подогревали радиаторы, и в отопительной циркуляции была вода. В квартире над нами (пустовавшей в то время) лопнули трубы, и мы получили дождь.

Все эти месяцы — осень 1940 года и весна 1941 года — были для тебя временем усиленной работы в Сорбонне. В лаборатории получилось парадоксальное положение. Pacaud был отчислен от ассистентской должности и оставался в качестве travailleur scientifique[751] без всяких прав. Заменить его кем-нибудь было нельзя, прежде всего, по причинам моральным. Он продолжал, под гневными и враждебными взглядами Rabaud и M-lle Verrier, исполнять исподволь некоторые обязанности, но участвовать прямо в практических занятиях не мог, так как первый же донос поставил бы в опасное положение всю лабораторию и превратил бы Heim de Balzac’а в ее легального хозяина.

Поэтому руководство практическими занятиями оказалось на May и на тебе, т. е. практически на тебе. May слишком любил свою собственную научную работу, чтобы потратить время и силы на детальное ознакомление с анатомией и физиологией животных, входящих в программу практических занятий; он был слишком самоуверен, нетерпелив и резок, чтобы отвечать на все вопросы студентов. Все это вело к тому, что авторитетным тоном May давал научные указания студентам; они проверяли по разным источникам и с удовольствием задавали ему ехидные вопросы, на которые он отвечал резкостями.

Уже во время обсуждения всего, что касается практических занятий, May сцеплялся с тобой по разным поводам и каждый раз садился в калошу. В зале для диссекций[752] это давало бы отвратительные результаты и компрометировало авторитет преподавателей. В конце концов он понял это, и ты оказалась фактической руководительницей практических занятий, что брало у тебя бездну времени, сил, нервов.

Тебе приходилось выправлять глупости May и в научной части лаборатории. За рабочими столами сидели люди, допущенные для подготовки диплома или диссертации, и никто ими не занимался: May считал, что «желтые» и женщины не способны к научной работе. Он смотрел на них зверем и разговаривал с ними только для того, чтобы иметь еще и еще аргументы против этих человеческих категорий. Особенно он неистовствовал против китайца: «Это — идиот; он ничего не знает, не понимает, не умеет, как и все они; из него ничего не выйдет; не стоит на него тратить время».

Чтобы спасти положение лаборатории, ты вмешивалась и тут же, после прохода May, подходила к расстроенным девицам и растерянному китайцу, спрашивала, в чем их затруднения; садилась рядом, давала технические указания, заставляла при тебе проделывать операции и не успокаивалась до тех пор, пока сбитые May’ем с толку люди не приходили в себя и не брались за работу[753].

По-видимому, скандал, устроенный Левиным во время нашего визита, перешел границы терпения его жены, потому что она стала явно готовиться к отъезду в Америку, хотя первое время это отрицала. Она предлагала нам и другим приобрести у нее предметы хозяйства и меблировки (постели, кровати, столы, комплект мебели для гостиной, то же для столовой, хозяйственные вещи), а также левинскую библиотеку. Цены были очень низкие, но, обсудив этот вопрос, мы решили не приобретать ничего. Мы были готовы помогать и помогали, но не хотели пользоваться их разорением; кроме того, характер ее мужа, полный всяких неожиданностей, мог преподнести приобретателям сюрпризы.

Во всем этом деле были странности: Левин, во время своих выходов, продолжал ссылаться на квартиру и вещи как препятствия для его исчезновения в то время, как его жена явно ликвидировала и то, и то; она продавала вещи условно с тем, чтобы они оставались на месте, и просила всех, чтобы ее муж не знал об этих операциях: «Он такой нервный, так страдает в лагере, так оторван от действительности — лучше его поберечь. Он и так уже сделал мне скандал за продажу старых газет, говоря, что это — самая ценная часть его библиотеки».

Она пожелала познакомить нас со своими друзьями, живущими в нашем square, и настаивала до тех пор, пока не добилась твоего согласия, а 7 марта потащила нас к некоей г-же Богоровой. Там мы нашли большое женское общество. Все эти дамы хором твердили, что так оно не может продолжаться, что бедная Регина Яковлевна (Левина) губит себя, что ее муж — существо невозможное, что при каждом выходе из лагеря он колотит ее и требует невозможных вещей, что для обоих будет гораздо полезнее, если она уедет в Америку и там подготовит почву для их будущего существования, и что здесь она может в любой день, в любой час быть арестована без всякой пользы для себя и для него.

Во всем этом, конечно, многое было правильно, но не всегда в человеческих отношениях и действиях логика уместна. Явно подготовлялась операция предательства: иначе это назвать нельзя. Для нас с тобой, знавших, что ни в какой момент, ни при каких условиях мы не оставим друг друга, эта атмосфера была отвратительна. Регина Яковлевна для вида возражала, но из ее недомолвок и перемолвок, а также из общей болтовни было видно, что она уже давно находится на этом пути.