«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вот целый ряд записок о Dehorne: то мы — у нее, то она — у нас; последнее бывало гораздо чаще. Через нее мы знали о начинающемся сопротивлении немцам и все возрастающей деятельности в этом направлении коммунистических организаций; поэтому меня всегда возмущают утверждения о «союзниках 13-го часа». Вот — наши с тобой выезды за город: в воскресенье 18 августа… Помню хорошо эту прогулку, отравленную тем, что всюду торчали немцы: и в Chaville и в Sèvres[687] ими были заняты ряд ферм, вилл и зданий.

И вот первые симптомы немецкого влияния: 20 и 23 августа accrochage avec Verrier[688]. Эта госпожа, которая перед оккупацией была сладостно любезна, после оккупации вдруг заговорила об иностранном засилье, но эти речи — в стиле «Au pilori» — были направлены не против немцев, а против нас. И она, и ее патрон Rabaud вдруг сделались националистами в стиле nazi. Много они попортили крови многим, и нам — в том числе.

К тому же времени (август 1940 года) относится инцидент с нашей femme de ménage M-me Berger. Эта женщина, эльзаска, работала у нас несколько лет, и до войны мы не имели оснований быть ею недовольными. На войну мобилизовали ее сына, и с того времени у нас начались пропажи: исчезали предметы недорогие — перочинный нож, ножнички, маленький чемоданчик, мужское белье и т. д. Это было в общем досадно, но пропажи мы объясняли желанием M-me Berger экипировать своего сына, и ты смотрела на них сквозь пальцы, а я молчал, чтобы не расстраивать тебя.

После возвращения из exode M-me Berger возобновила свою работу у нас, и тут я стал замечать другое: копание в наших бумагах, в нашей переписке, залезание в запертые чемоданы и т. д. Однажды я решил проверить: обычно мы оставляли ее одну, а сами уходили по своим делам, и вот я сделал вид, что ухожу, и вернулся через четверть часа. Вхожу в квартиру и слышу возню в спальне, где нахожу такую картину: нижний ящик зеркального шкафа, который с большим трудом вытаскивался и служил складом для редко употребляемых вещей, находится на полу; вещи из него выложены на ковер, и в них копается M-me Berger.

Произошло серьезное объяснение: M-me Berger уверяла меня, что ящик вытащился сам, вещи из него вывалились, и она приводила его в порядок, чтобы поставить обратно на место. Объяснение было глупое и технически невозможное. В результате, будучи якобы обижена, M-me Berger заявила об отказе у нас работать. На самом деле, попавшись, она стремилась поскорее выйти из опасного положения. Что это было? Полицейская операция? И для какой полиции — французской или немецкой? Поиски вещей, которые можно незаметно стащить? Трудно сказать. Как раз перед этим происшествием M-me Berger показывала вызов в комендатуру в качестве эльзаски. Ты предполагала потом, что она играла некоторую роль в моем аресте 22 июня 1941 года[689].

К сентябрю 1940 года идиллические настроения по отношению к немцам, навеянные афишами, изображающими немецкого солдата, баюкающего французских детей, и приглашающими беженцев доверять немецкой армии, в значительной мере испарились. Всякий, не заинтересованный в сотрудничестве с немцами, к этому моменту уже имел достаточно данных, чтобы понять истинный смысл немецкой оккупации. Пошли нажимы.

Если не ошибаюсь, именно к этому моменту относятся декреты о еврейской регистрации и ношении звезд желтого цвета[690], а M-me Prenant, как еврейка, по декретам Vichy уже потеряла свое преподавательское положение в Lyceé Fénelon[691]. Для нее встал вопрос, как быть в связи с немецкими декретами. Мы пришли к ней уговаривать ее не ходить на регистрацию самой и не регистрировать M-me Soto. Soto — чисто испанская фамилия, и сам M. Soto, отец M-me Prenant, был испанец по паспорту без всякого упоминания о еврейском происхождении. Официально M-lle Soto, будущая M-me Prenant, была француженкой испанского происхождения. Следует ли при этих условиях навязывать себе на шею все затруднения, связанные с регистрацией и желтой звездой?

Ответ M-me Prenant был такой, что она считает ниже своего достоинства скрывать от немцев свое происхождение. На это мы возразили ей, что говорить о достоинстве можно только с достойными людьми и немецкая администрация в будущем не ограничится регистрацией евреев и желтыми звездами; за этим последуют такие меры (прецеденты в средней и восточной Европе достаточно известны), что все равно и M-me Prenant, и M-me Soto придется скрываться под чужими именами, и это создаст колоссальные и, может быть, непреодолимые житейские затруднения. Кроме того, нужно подумать о детях, которые по Нюрнбергскому законодательству[692] будут считаться полуевреями и неполноправными гражданами. Наконец, в случае возвращения из плена ее мужа нелегальное положение семьи будет мешать ему вести политическую работу и участвовать в Сопротивлении.

Эти и другие аргументы оказались бессильны перед упрямством M-me Prenant. Все, чего мы смогли добиться, это — ее отказ от бессмысленного проекта с желтой звездой на груди прочесть на улице своим ученицам последнюю лекцию по философии. Результатом для нее и учениц было бы немедленное отправление в концентрационный лагерь в Германии. Мы втолковали ей, что немцы уже имеют огромную практику по демонстрациям и репрессиям за демонстрации и лекцией по философии их не удивишь[693].

Левин от времени до времени продолжал заходить к нам, и в нем сразу обнаружились отрицательные черты: трусость, агрессивность, нетерпимость, бахвальство, корыстность, назойливость. Как-то он пришел к нам посоветоваться, как ему быть. В это время советское посольство дало известный срок всем латвийским, литовским, эстонским и бессарабским уроженцам, чтобы зарегистрироваться в качестве советских граждан, а Левин значился как литовский гражданин. Я посоветовал ему взять советский паспорт и даже поскорее уехать в Литву. Он возразил, что при его антецедентах[694] ему вряд ли дадут советское гражданство. Я ответил, что таких, как он, много, и, вероятно, больше половины из них уже сейчас стоят в очереди на rue de Grenelle[695]. Он не без язвительности заметил: «Вы, вот, уговариваете меня ехать, а сами…»