Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Мать Роберта была из клана Беддингтонов (ее дед, урожденный Хиам Леопольд Мозес, был брокером на бирже, и, по слухам, в тот день, когда он официально сменил фамилию на Беддингтон, через все здание биржи растянули огромную надпись: «И сказал Господь Мозесу [Моисею]: доброе утро, Беддингтон»). Подобно Энрикесам, Беддингтоны нажили достаточно богатств, чтобы превратиться в поместное дворянство, и Роберт, отпрыск двух этих семейств, укоренившихся таким образом на английской почве, должен был чувствовать себя англичанином не меньше, чем коренные жители Котсволда. Но в нем вечно было что-то от чужака. Позднее он не мог сказать, то ли это было следствием того ада, через который он прошел в школе, то ли ему пришлось пройти через ад в школе, потому что он казался настолько чужим.

Ему редко давали забыть о своем еврействе. Его предки прожили в Англии уже почти три века, но на то, чтобы добиться принятия, особенно в привилегированной школе, видимо, нужно еще больше времени. В Рагби его травили, во всяком случае, он так чувствовал, и главным его мучителем был мальчик по фамилии Коннели – тоже из евреев, его родители неплохо разбогатели на войне и сменили фамилию и религию, чтобы соответствовать изменившемуся положению. Позднее Роберт вспоминал этот период жизни в отрывке из автобиографии, написанном от третьего лица, где он выступает под именем Лоренса Ламего.

Коннели был старостой в старших классах, и само присутствие Ламего выводило его из себя: «Ты же признаешь, что ты еврей, Ламего. Ты грязный, Ламего, мы и сами все это видим. Иными словами, Ламего, ты – грязный еврей!»

Такие стычки обычно происходили в школьной душевой. По полу комнаты стелется пар, лампочки без абажуров за тусклой пеленой, словно уличные фонари в городском тумане, воздух наполнен потом, кафельный пол мокрый и скользкий. У Лоренса тщедушное, недоразвитое голое тело, в то время без каких-либо признаков взросления, хотя ему уже миновало четырнадцать лет, явно представляющее собой малоприятное зрелище. Он стоял точно в трансе, не сводя взгляда с волосатого лобка Коннери, и все его чувства как бы одеревенели…

– Так ты согласен, Ламего? Ну? Так он… не желает разговаривать. Пощекочите его кто-нибудь.

Бартлет или Фаулер, Ламберт, Мур, Джексон, Фримен или Баркер брал свое полотенце, вытягивал его, мочил один конец в луже на полу и хлестал, словно кнутом, по ягодицам Лоренса. Потом по очереди подходили другие. Если было нужно, кто-нибудь толкал Лоренса ногой, чтобы развернуть мишенью в нужную сторону. К тому времени Лоренс уже всхлипывал… плакал… хватал ртом воздух.

– Ну, Ламего, ты зачем жульничаешь? Ты жульничаешь, так ведь, так ведь? Так ведь? Ты не можешь не жульничать, ты же еврей, так? Ты же не будешь этого отрицать, а, Ламего? Не можешь, так ведь? Я разве не велел тебе в четверг, чтоб ты нашел слово «еврей» в Оксфордском словаре? Велел? Разве я не говорил тебе, что в словаре черным по белому написано, что еврей – значит жулик. Значит, ты жулик, так? Ну почему, почему, Ламего, почему ты жульничаешь? Ой, да ради бога, взгрейте этого придурка, меня от него тошнит.

И издевательства продолжались. Еврей или не еврей, Ламего ходил на службу в часовню вместе с остальными учениками, но крик боли, который он возносил к небесам, не найдешь в книге обычных молитв: «Господь Бог Израилев, помоги твоему народу и особенно мне победить врагов, и особенно Коннели».

Унижения и муки продолжались недолго, но до конца своих дней Энрикес нес на себе их бремя, и его обуяла уверенность в том, что он омерзительный трус. Это породило в нем терзающее чувство неполноценности, доходившее до ненависти к самому себе. Все это можно почувствовать в первом же абзаце его автобиографии: «В разные времена, в разные периоды жизни я оказывался настолько жалким неудачником в разных областях, так глубоко погружался в липкий грех жалости к самому себе и позволял себе страдать так непереносимо, что не в состоянии писать о подведших к этому событиях автобиографически. Я вынужден рассказывать о них как романист, который – и это же я сам – по большей части не любит своего героя». И в последнем абзаце: «Он терял силы, гоняясь за храбростью, убегая от трусости, пытаясь изгнать стыд – чувство, которого никогда не мог оправдать…»

И именно это бегство от трусости в конце концов довело его, самого невоинственного из людей, до службы в регулярной армии. Роберта взяли в Королевскую артиллерию, и из него вышел чрезвычайно компетентный офицер. После отставки в 1933 году он вступил в Территориальное ополчение и был мобилизован в начале Второй мировой войны в качестве артиллерийского офицера. На следующий год он добровольно записался в десантные войска, дослужился до майора и стал начальником штаба в бригаде спецслужбы, организовывавшей высадку в оккупированной врагом Европе. На следующий год его перевели в штаб Объединенных операций под начало адмирала флота лорда Луиса Маунтбаттена, а затем в штаб генерала Эйзенхауэра в Лондоне. Он участвовал в организации десантов в Северной Африке, высадился на берег вместе с первыми десантными войсками в Федале и получил американскую Серебряную звезду за участие в этой операции. Он сопровождал 7-ю армию США на протяжении всей кампании в качестве старшего штабного офицера от британской армии при генерале Паттоне, а в 1943 году участвовал в высадке на Сицилии. Это были самые одухотворяющие годы его жизни. Его постоянное самокопание «кто я, что я, что я делаю» прекратилось. Наконец, как он писал в автобиографии, у него появилось чувство полной жизни: «Был один период, когда Лоренс Ламего соответствовал тем своим стандартам, которые были для него бременем и мукой. Естественно, это было во время войны, когда солдат освобождался от многих моральных обязанностей человека, когда от него требовались только интеллектуальная компетентность, физическая храбрость и выдержка».

Был и еще один период в его жизни, когда его окрыляло это чувство возбуждающей радости.

Энрикес был одаренным писателем, и его первый роман «Без оружия, без доспехов», написанный незадолго до войны, получил приз за лучший британский дебют. Все военные годы он ездил с записной книжкой в рюкзаке и делал подробные записи, которые позднее вошли в его книги.

«Путь домой», увидевший свет вскоре после войны, был распродан в первый же день после публикации. Еще один роман «Через долину» получил престижный приз памяти Джеймса Тейта Блэка. Его седьмой и последний роман «Командир» был опубликован посмертно. Он повествовал о формировании десантного отряда и охватывал период в двенадцать месяцев после Дюнкерка. Командиром был капитан Лоренс Ламего, иначе говоря, сам Энрикес, и рассказ в большой степени носит автобиографический характер.

Хотя этот роман Энрикеса, пожалуй, наименее удачен, он показывает, как новый решительный, динамичный, уверенный в себе Ламего сменяет вечно колеблющегося, терзающегося, кусающего ногти юношу из автобиографии. Однако нельзя не задуматься о том, не является ли такой автопортрет чистой фантазией.

В 1943 году Энрикес дослужился до полковника и стал главным военным планировщиком в штабе Объединенных операций. Тогда ему было тридцать восемь, а такие звания и ответственные должности, как правило, не дают бесхребетным нытикам даже в чрезвычайных условиях войны. После Сицилийской кампании Энрикес служил во Франции, Бельгии, Голландии. Его храбрость и стойкость с честью прошли все испытания, и он не обнаружил недостатка ни в первой, ни во второй.