Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

Зиновьевых: «Приехали из России Зиновьев и Лилина. У них родился сынишка, занялись они семейным устройством»[105]. Григорий Евсеевич Зиновьев отличался тем, что весьма активно выполнял ленинские поручения, конфиденциально делился своими наблюдениями с лидером большевиков о положении в тех или иных группах революционеров, в частности обосновавшихся за рубежом. Как обычно всегда бывает, эмиграция не была однородной. Людей сплачивало или разъединяло не только политическое или идеологическое пристрастие, но и личные симпатии и антипатии. Пожалуй, Ленин любил Зиновьева больше всего за преданность ему самому. Правда, после октября 1917 года, хотя отношения между ними уже в ноябре нормализовались, у Ленина остались какие‐то сомнения, которые он и выразил в «Письме к съезду». Случайно или нет, проницательно отмечает Г.М. Дейч, но «все дореволюционные письма Ленина Зиновьеву начинались, как правило, обращением «Дорогой друг!», «Дорогой Григорий!»… Послереволюционные письма и телеграммы носили более официальный характер: «т. Зиновьев!», «тов. Зиновьеву» и т. д.[106]

О послеоктябрьском охлаждении Ленина к Зиновьеву можно только предполагать, ибо духовный мир человека, особенно унесенного навсегда в вечность, – загадочный и холодный космос; исследователям остается лишь до боли в глазах вглядываться в далекие звезды, многие из которых давно погасли, но светятся отраженным светом…

Зиновьев, при всей его известности, достаточно загадочная фигура. Об этом тучноватом, рыхлом, с одышкой человеке говорили много лишь в «ленинское время». После смерти вождя Зиновьев как‐то быстро сник, недаром меньшевики называли его оруженосцем Ленина. Этот внешне флегматичный вождь преображался, лишь когда выходил на трибуну. Зиновьев говорил всегда с огромным подъемом. Его сильный голос красивого, звонкого тембра доминировал над залом, над толпой, и, казалось, он создан для митинговых площадей. Как писал А.В. Луначарский, «Зиновьев не может в своих речах быть таким богатым, часто совершенно новыми точками зрения, как истинный вождь всей революции – Ленин; он, разумеется, уступает в партийной мощи, которая отличает Троцкого. Но за исключением этих двух ораторов Зиновьев не уступает никому»[107]. Заметим, что Зиновьев не терял этих качеств оратора, когда, допустим, выступал на немецком языке на конгрессе Коминтерна или на партейтаге в Германии. Но Зиновьев, хотя написал (и «наговорил») очень много, не может быть представлен как глубокий писатель и публицист.

Однако при всей бесцветности его книг, точнее, материалов к ним в работах Зиновьева содержатся порой довольно интересные наблюдения о вожде. В своих «Воспоминаниях» о жизни и деятельности В.И. Ленина Зиновьев пишет, что уже 25‐летним будущий лидер русской революции «чувствует себя ответственным за все человечество, явно чувствует себя вождем (в лучшем смысле слова) рабочего класса и партии»… Автор воспоминаний воспроизводит очень интересное наблюдение: было ли ощущение у него, что Ленин призван к этой роли? Зиновьев отвечает на этот вопрос утвердительно: «Да, это было! Без этого он не стал бы Лениным…»[108]

Воспоминания писались, когда Зиновьев давно прошел зенит своей политической карьеры, когда Сталин быстро набирал силу. В этом смысле интересны записи автора о смерти Ленина. Маркс умер окончательно тогда, заметил Зиновьев, когда умер его наследник – Энгельс. «А вот с Лениным вышло иначе. После него не осталось Энгельса, но он и не умер вовсе… А в то же время во многом вышло хуже, нежели с Марксом». Немного позже Зиновьев просто проговаривается: «ошибка» завещания – неточно представил себе, как будет все выглядеть без него…[109]

Здесь Зиновьев смело и прямо пишет (на него не похоже), что Сталин не Энгельс и что «во многом вышло хуже». Думаю, оставляя на бумаге эти строки, Зиновьев (как Каменев, Троцкий, вероятно, Бухарин и некоторые другие) не мог себе простить, что они позволили захватить штурвал гигантского судна форменному пирату, который, монополизировав право на Ленина, быстро превратился в абсолютного диктатора. Зиновьев не мог забыть, что в 1917‐м и позже он относился к Сталину снисходительно, просто как к представителю «нацменов». На менторские, покровительственные замечания Зиновьева Сталин редко реагировал, предпочитая отмалчиваться. Когда в «партверхушке» шли разговоры, обсуждения, кого из большевиков рекомендовать председателем создаваемого Интернационала, Зиновьев между делом заметил (а Сталина это больно укололо):

– Нужен человек с европейской культурой, знанием языков…

Как мы знаем, первым председателем Коминтерна и стал сам Г.Е. Зиновьев… Он был страстным сторонником экспорта российской революции в другие страны, особенно в Германию. Ленин соглашался с этой авантюрной стратегией. В январе 1920 года вождь большевиков требовал:

– Нужно ускорить освобождение Крыма, чтобы иметь вполне свободные руки, ибо Гражданская война может заставить нас двинуться на запад на помощь коммунистам[110].

Когда проходил второй Конгресс Коммунистического Интернационала, начался знаменитый поход на Варшаву, предпринятый по инициативе Ленина. Зиновьев распорядился разместить на сцене Большого театра, где заседала «мировая партия социалистической революции», огромную политическую карту мира. Каждое утро делегаты с замиранием сердца следили за передвижением красных флажков по маршруту похода «красных» на Варшаву. Зиновьев не удерживался от взволнованных комментариев, утверждая, что следующий, третий Конгресс Коминтерна «будем проводить в Берлине, а затем в Париже, Лондоне…».

Его слова тонули в шквале аплодисментов…

В воспоминаниях Зиновьева верно отмечено, что не Ленин «открыл» теорию диктатуры пролетариата, он «открыл ее конкретную советскую форму… очистив ее от реформаторских извращений и развив ее дальше». Что правда, то правда: едва ли кто может претендовать на это «открытие». Здесь «вклад» Ленина настолько очевиден, что это весьма сомнительное первенство не рискует быть кем‐нибудь оспорено.

Иногда весьма интересны и мелкие детали, приводимые Зиновьевым, которые делают портрет Ленина более рельефным и выразительным. Зиновьев пишет, например, что «дошла остроумная шутка Плеханова: Ленин‐де первоклассный философ в том смысле, что по философии он только‐де в первом классе». Или наблюдение: «Ленин любил пугать: если будем делать ошибки – «полетим».

Любопытны штрихи вроде того, что однажды в Париже «мы с Лениным «пропивали» выход его книги и сидели до утра в кафе» (не знаю, право, кого могла интересовать его книга, кроме горстки социал‐демократов. – Д.В.)[111]. Не сложись редчайшая, уникальная комбинация социальных, политических, военных факторов в России 1917 года, о Ленине люди сегодня знали бы неизмеримо меньше, чем, допустим, о Плеханове, действительно великолепном революционном теоретике и писателе…

Но все достаточно редкие оригинальные находки тонут в многословной россыпи зиновьевского пустословия. Его частые утверждения, что «Ленин родился гением»[112], воспринимаются как желание утвердить себя «правоверным», настоящим большевиком. Ведь писал все это о Ленине Зиновьев в 1933–1934 годах[15]. Правда, иногда Зиновьев (что было очень редко) уже после революции допускал в своих выступлениях критику Ленина. Выступая 27 ноября 1923 года на Всероссийском съезде работников просвещения, когда вождь большевиков был беспомощен, Зиновьев затронул тему, как ошибались Маркс и Энгельс в определении