Рассвет - Генри Райдер Хаггард

«Вечерняя звезда» была прекрасным судном, небольшим и изящным, однако вполне пригодным для плавания в бурном море. Это была трехмачтовая брамсельная шхуна. Все ее оборудование внутри было совершенным, вплоть до деревянных панелей в салоне, расписанных под Ватто, и электрических звонков; кроме того, она с одинаковым успехом могла идти под парусами или под паром. В данном случае, поскольку не было ни малейшей спешки и яхте не угрожал ветер с берега, было решено не использовать паровую силу, поэтому гребной винт был поднят, и все было готово к самому восхитительному событию — неторопливому плаванию под парусом.

Артур был совершенно очарован увиденным, и Агата Терри разделила его восторг — пока они не тронулись в путь. Тут она обнаружила, что путешествие на почтовом пароходе было невинной шуткой по сравнению с плаванием на яхте. Короче говоря, несчастная Агата вскоре впала в обычное для нее состояние оцепенения. Милдред часто говорила, что на борту любого судна Агата впадает в спячку, словно садовая соня или медведь. Она не то чтобы страдала от морской болезни — просто лежала и спала, очень мало ела и совсем не могла думать.

— Между прочим, — сказал Артур, когда они уже вышли из бухты, — я не дал никаких распоряжений насчет моих писем.

— О! Ничего страшного, — небрежно ответила Милдред (они стояли рядом, перегнувшись через перила). — Все письма дождутся тебя в отеле «Майлз». Без десяти семь; этот ужасный колокол прозвенит через минуту, и нам подадут суп. Поскорее переодевайся к обеду, дорогой!

Когда обед закончился — мисс Терри от него отказалась — они вновь вышли на залитую лунным светом палубу. Маленькое суденышко летело под парусами, скользя над водой, будто чайка с распростертыми крыльями. В тусклом полумраке Мадейра казалась всего лишь пятном на линии горизонта. Вся команда собралась на носу, за исключением рулевого, управлявшего судном с возвышения на мостике; и Артур с Милдред, сидя на палубе, оказались в полном одиночестве среди великого безмолвия звезд и моря. Милдред смотрела Артуру в лицо и видела написанную на нем нежность — эта ночь была создана для влюбленных. Слезы счастья стояли в ее глазах. Она взяла его за руку и положила голову ему на грудь.

— Я хотела бы плыть так вечно, только с тобой. Я никогда больше не хочу видеть землю или солнце, или любое другое море, кроме этого, или любые другие глаза, кроме твоих… слышать что-то о тех вещах, которые я когда-то знала… не хочу учиться, не хочу узнавать что-то новое. Если бы я могла выбирать, я бы попросила, чтобы прямо сейчас соскользнуть из твоих объятий в объятия вечного сна. О! Артур, я так счастлива сейчас… так счастлива, что едва осмеливаюсь заговорить, боясь разрушить чары… и мне так хорошо… так близко к небесам. Когда я вспоминаю всю свою прошлую жизнь, она кажется мне глупым сном, полным пустяков, о которых я не могу вспомнить ничего, кроме того, что они были пусты и бессмысленны. Но будущее хуже прошлого, потому что оно выглядит справедливым, а в цветах всегда прячутся змеи. Это заставляет меня бояться. Откуда мне знать, что принесет будущее? Я хочу, чтобы настоящее — восхитительное и вполне определенное настоящее, которое я держу в своих руках — могло длиться вечно.

— Кто знает, Милдред? Если бы человеческая раса могла предвидеть приятные сюрпризы, уготованные каждому из ее представителей — боюсь, человечество предпочло бы утопиться en masse, так сказать, всем скопом и сразу. Кто из нас не хватался иногда за край одежд дня сегодняшнего и не кричал: «Останься, повремени еще немного — не дай наступить завтрашнему дню!» Как там сказал поэт:

Ламартин только выразил всеобщее чувство, когда писал это.

— О! Артур, я говорю тебе о любви и счастье, огромных, как море вокруг нас, а ты говоришь о «всеобщем чувстве». Вот оно, первое дуновение холода туманного грядущего — то, чего я и боюсь. Дорогой мой, смогу ли я — о, если бы ты знал мои сомнения! — смогу ли я однажды, если ты снова спросишь меня об этом, ответить тебе с чистой совестью «Артур, я выйду за тебя замуж…»

— Моя дорогая, я просил тебя об этом вчера вечером и сегодня прошу снова. В любом случае, до тех пор, пока ты не откажешь мне окончательно, я буду считать себя помолвленным с тобой, однако скажу откровенно — я предпочел бы, чтобы ты не отказывала, а вышла за меня… ради нас обоих.

— Как вы холодны и корректны, как ясно сознаете, в какое положение меня могут поставить наши отношения, и как по-джентльменски уверяете меня, что ваша честь всегда будет связывать вас со мной! Это слабая нить, Артур, в сердечных-то делах. Если Анжела снова станет моей соперницей — разве честь удержит тебя на моей стороне? Честь, пффф! Это как страшила в шкафу, которым пугала нас в детстве няня — теперь этим словом мужчины пугают непокорных женщин, хотя для них самих оно — пустой звук, почти лишенный смысла. Даже сейчас, в темноте, я вижу, как ты краснеешь, услышав ее имя… Разве у меня есть хоть один шанс против нее?

— Не говори о ней, Милдред, пусть память о ней умрет между нами. Она, которая принадлежала мне перед Богом, и в которую я верил, как верю в своего Бога, она нанесла мне самое смертельное оскорбление, какое только может нанести женщина любимому мужчине — она продала себя. Какая мне разница, какова была цена, будь то деньги, положение, удобство или одобрение окружающих? Результат один. Никогда больше не упоминай при мне ее имени; говорю тебе, я ее ненавижу.

— Что за тирада! Теперь в тебе достаточно огня. Я буду осторожнее, когда снова коснусь этой темы, но сама твоя энергичность показывает, что ты себя обманываешь. Жаль, что я не услышу, как ты так же пылко говоришь обо мне — тогда бы я знала, что ты любишь меня. О, если бы она только знала… она отомщена за все твои горькие слова. Ты привязан к колесам ее колесницы, Артур. Ты не ненавидишь ее; напротив, ты все еще жаждешь увидеть ее лицо; это все еще твоя тайная и самая заветная надежда — встретить ее снова в этом или другом мире. Ты любишь ее так же сильно, как и прежде. Если бы она была мертва, ты смог бы пережить это; но самое острое жало твоих страданий заключается в том унизительном чувстве, что ты вынужден поклоняться божеству, которое оказалось ложным — и ты это знаешь — и отдаешь свою чистую любовь женщине, которая тебя унизила!

Он закрыл лицо руками и громко застонал.

— Ты права, — сказал он. — Я предпочел бы видеть ее мертвой, нежели такой, какая она есть сейчас. Но я не должен утомлять тебя всем этим…

— Артур, ты очень внимателен, и я не стану лгать, будто этот разговор мне приятен. Однако я сама начала его, так что, полагаю, мне придется вытерпеть и твой плач по другой женщине… Ты говоришь, — продолжала она с внезапной вспышкой страсти, — что хотел бы видеть ее мертвой. Я же скажу, что хотела бы убить ее, ибо она нанесла мне двойной удар — ранила того, кого я люблю, и лишила меня его любви. О! Артур, — продолжала она уже другим тоном, ласково обняв его за шею, — неужели у тебя не осталось кусочка сердца, чтобы отдать его мне? Неужели нет ни малейшей искорки, которую я могла бы лелеять и осторожно раздуть в пламя? Я никогда не буду так обращаться с тобой, дорогой мой. Научись любить меня, и я выйду за тебя, и сделаю тебя счастливым, и заставлю забыть эту неверную женщину с ангельским лицом. Я… — тут голос Милдред сорвался на рыдания, и в свете звезд крупные слезы заблестели на ее разрумянившемся лице, как капли росы на розовой кожуре граната.