Рассвет - Генри Райдер Хаггард

Весело переговариваясь, они отправились к столу, где их уже ждал легкий обед, Милдред слегка склонилась к Артуру и смотрела в его печальное лицо полными счастья глазами. После всего, что ему пришлось пережить, Артуру показалось, что он попал в тихую гавань отдыха.

— Послушайте, — сказала Милдред, когда они встали из-за стола, — с тех пор как вы покинули нас, произошло настоящее чудо. Смотрите же, вы, скептик!

Она подвела его к окну и, приподняв стеклянный колпак, защищавший цветочный горшок, показала ему зеленый росток, выглядывавший из земли.

— Что это такое?

— Да ведь это тот самый гиацинт из саркофага, о котором вы говорили, что мы никогда не дождемся от него цветов. А он расцвел — во всяком случае, пророс и скоро расцветет, кто бы мог такое представить!

— Это предзнаменование, — сказал Артур с легким смешком, и впервые за этот вечер их глаза встретились.

— Пойдемте в сад, вы сможете покурить на музейной веранде; там так приятно в эти жаркие ночи.

— Опасное это место — ваш сад…

Милдред тихо рассмеялась.

— Вы уже доказали, что способны превозмочь опасность.

Потом они вместе вышли в сад. Вечер был тихий и очень душный. Ни единое дуновение ветерка не нарушало тишины ночи. Магнолия, лунный цветок ипомея, тысячи других цветов изливали свой аромат, и он, казалось, густел и опускался на траву, расходился кругами, словно духи, вылитые в воду. Туманная дымка понемногу затягивала море, и небольшие волны с печальным плеском бились о скалы внизу.

— Расскажи мне все, Артур.

Милдред устроилась в длинном низком кресле, и когда она откинулась назад, звездный свет расплескался серебром на ее руках и груди.

— Рассказывать особо нечего. Это обычная история — по крайней мере, я теперь так думаю. Она бросила меня, и за день до того, как я должен был жениться на ней, вышла замуж за другого.

— И?

— И я видел ее на следующее утро после свадьбы. Я не помню, что я наговорил ей, но мне кажется, именно то, что и было у меня на уме. Она упала в обморок, и я оставил ее.

— Ах, возможно, ты был слишком резок…

— Резок? Теперь, после того, как у меня было время подумать обо всем, я хотел бы иметь воображение в десять раз сильнее и сразу десять языков, чтобы говорить! Ты… Вы понимаете, что сделала эта женщина? Она продала себя скотине — о, Милдред, такой скотине! — она бросила меня ради человека, который даже не джентльмен!

— Возможно, ее заставили…

— Принуждение — вздор; мы не в Средневековье живем. Порядочная женщина должна была бы утопиться, прежде чем решиться на такое святотатство, как выйти замуж за ненавистного ей человека. Но она, «моя любовь, моя голубка, моя непорочная дева» — та, которую я считал белее первого снега — она смогла сделать это, и сделать сознательно. Я предпочел бы видеть ее мертвой… и себя мертвым вместе с ней.

— А ты не слишком преувеличиваешь, Артур? Не кажется ли тебе, что ты тоже отчасти виноват — в том, что переоцениваешь женщин? Поверь мне, что касается моего опыта, а у меня его достаточно, большинство из женщин не обладают той возвышенной чистотой ума, которую ты и многие очень молодые люди приписываете им. Напротив, они по большей части вполне готовы проявлять мудрую осмотрительность в вопросах брака, даже когда их личные привязанности указывают на иной путь. Небольшое давление им только на руку; они всегда рады извлечь из него максимум пользы; это пыль, которую они поднимают, чтобы скрыть свое отступление. Твоя Анжела, например, была, без сомнения, влюблена в тебя и, вероятно, до сих пор очень тебя любит. Ты прекрасный молодой человек, у тебя красивые глаза, и она очень хотела бы выйти за тебя замуж… но ей также нравились и поместья ее дяди. Она не могла иметь то и другое сразу, и, будучи вынуждена выбирать, выбрала последнее. Ты должен смотреть на это с точки зрения здравого смысла; ты не первый, кто пострадал. Женщины, особенно молодые женщины, которые не понимают ценности любви, должны быть очень сильно влюблены, чтобы пойти на самопожертвование, способность к которому почему-то считают характерной для них; а то, что мужчины называют пятном на репутации, они вовсе не всегда считают таковым. Они знают — даже если не знают ничего другого — что хороший доход и положение в обществе сделают их совершенно чистыми в глазах их собственного ограниченного мира — маленького мирка обмана и условностей, который вовсе не заботится о духе морального закона, при условии, что соблюдена буква. Именно этим они измеряют свои личные добродетели, а не теми высокими планками, которые вы, мужчины, ставите для них. Нет более действенной социальной смазки, чем деньги и положение.

— Ты говоришь красивые фразы, но приписываешь своему полу некий характер. Скажи, ты сама поступила бы так?

— Я, Артур? Как ты можешь спрашивать меня об этом? Да лучше бы меня растерзали дикие лошади. Я говорила о большинстве женщин, но не обо всех.

— И все же она смогла это сделать, а я думал, что она лучше тебя.

— Я не думаю, что ты должен говорить о ней с презрением, Артур; я думаю, что ты должен пожалеть ее.

— Жалеть ее? За что? Почему?

— Потому что, судя по тому, что я узнала о ней, она не совсем обычная молодая женщина: как бы плохо она ни обошлась с тобой, она все же человек утонченных чувств и повышенной восприимчивости. Разве это не так?

— Без сомнения.

— Что ж, тогда тебе несомненно следует пожалеть ее, ибо ее ждет страшное искупление совершенной ошибки. Что касается меня, то я не слишком жалею ее, потому что не хочу растрачивать свое сочувствие на глупцов; ибо, по-моему, женщина, которая смогла сделать то, что она сделала, и сознательно отбросить все, что может сделать жизнь действительно стоящей для нас, женщин, — самая презренная дура. Но ты ее любишь, и поэтому тебе должно быть жаль ее.

— Да почему?!

— Потому что она — женщина, которая в двадцать один год похоронила все высшее в себе, женщина, своим поступком навсегда лишившая себя радостей, которые ничто другое ей принести не сможет. Любовь, истинная любовь — это почти единственное выражение, на которое способны мы, женщины, она заключает в себе все благородные инстинкты и наше смутное стремление к тому, что выше и лучше всего, что мы видим и чувствуем вокруг себя. Когда мы любим всем сердцем и любим счастливо, мы находимся на самом высоком своем уровне и парим в небесах, ничто на свете более не способно подарить нам такие крылья. Поэтому, когда женщина изменяет своей любви, являющейся самой чистой и благородной ее частью, самым лучшим, чего она может достичь, она подрезает себе крылья и не может больше летать; отныне она должна метаться, словно искалеченная чайка, над бурной поверхностью своего маленького моря. Конечно, я говорю о женщинах наивысшего сорта. Многие, а может быть, и большинство из нас ничего этого не почувствуют. Через некоторое время они удовлетворятся своим ограниченным кругом и чуждой природой, с которой они соединились, и в своих детях, и в своих мелких заботах и радостях позабудут, что у них было нечто высшее… если они действительно обладали им. Как и всё остальное в мире, они достигают своего уровня и успокаиваются. Но с такими женщинами, как твоя Анжела, все обстоит совсем по-другому. Для них время служит только для того, чтобы все больше и больше раскрывать Истину — а у той голова Медузы — и наконец, они увидят ее такой, какая она есть, и их сердца окаменеют. Охваченные болезненным желанием увидеть лицо, которое навеки ушло от них, они превратятся в потерянных духов, вечно блуждающих в той пустоте, которую они сами выбрали, и не находящих покоя. Даже дети их не утешат.