Харбин - Евгений Анташкевич

Главный вопрос, который мучил Асакусу всё это время, – что с операцией «Большой корреспондент», куда делся Летов, что с Гореловым, связь с ними пропала, а Токио постоянно напоминал. Юшков, проработавший в Хабаровске год и прибывший туда из Москвы, из центрального аппарата НКВД, не мог об этом не знать.

Однако Юшков «замкнулся».

«Н-да!» Асакуса машинально перекладывал плотно исписанные иероглифами листы бумаги с текстами допросов.

«Есть над чем подумать!»

И он думал – ошибиться было нельзя. Думал всё это время, с самого октября, и ничего не сообщал ни в Мукден, в штаб Квантунской армии, ни в Токио, и это было опасно.

В Харбине он максимально засекретил пребывание Юшкова. На квартире, другой, не этой, а на самой окраине города, сначала работал с ним сам; прислуга жила там же, не имея возможности отлучиться в город, а после перевода Юшкова во внутреннюю тюрьму отправилась в 731-й отряд. Всю свою агентуру, в том числе и в жандармерии у Номуры, Асакуса направил на «вылавливание» любых слухов об «октябрьском перебежчике». Агентура молчала. Это давало надежду на то, что утечки информации пока не произошло. По его представлению капитан Ояма был повышен в звании и со всем своим гарнизоном отбыл на фронт в Центральный Китай, где героически сложил голову за микадо. Дежурный, первым сообщивший информацию о Юшкове, чем-то отравился дома и умер, переводчик Мишаньского погрангарнизона, доставивший информацию в Харбин, утонул на рыбалке.

«Чего я ещё не сделал?»

Практически всё! И перестрелку в сопках у границы к югу от Мишаня в день прихода Юшкова, и суету, которую толковый капитан Ояма умело организовал в своём гарнизоне, и бегство в СССР китайца, местного жителя, который видел, как из пограничного гарнизона «ногами вперёд» выносили носилки, на которых лежал кто-то под испачканной кровью советской шинелью.

Итак, дело оставалось за малым – разговорить.

Но Юшков молчал.

На все вопросы о руководстве управления, оперативном составе и работе против Японии, то есть Маньчжурии, он отвечал или что-то невнятное, или отмалчивался.

И очень не нравились полковнику Асакусе широкие ноздри переводчика, а на самом деле руководителя харбинской жандармерии Номуры. У того была своя связь с Токио.

В пятницу, 25 февраля, Асакуса рано утром поехал на конспиративную квартиру прямо из дома.

Прислуга доложила, что «гость» прогуливается во дворе уже двадцать минут.

«Ну что ж! Десять минут у него ещё есть!»

Юшков зашёл в гостиную без пальто и шапки, но в валенках, мокрых от снега и липших к натёртому воском паркетному полу. Его бледные щёки горели пунцовым.

«Как всё-таки русские приспособлены к морозу. Прямо их стихия!» – невольно подумал Асакуса и молча пригласил его сесть к столу.

– Как вы освоились здесь?

– Хорошо, – ответил Юшков, – только очень светло, режет глаза.

– Перейдём в кабинет?

– Нет, спасибо, зато здесь как летом!

Только сейчас Асакуса заметил на ломберном столике ворох газет, харбинских и советских.

– Осваиваете?

– Слишком много. Ещё не переварил. А какой сейчас месяц, а то я вашего охранника спрашиваю, а он всё «Не положено!» да «Не положено». – Юшков привстал в кресле и кивнул на ломберный столик: – Разрешите?

– Конечно!

Он подошёл к столику и из кучи газет вытащил одну.

– Это последняя, «Известия», датирована, – он повернул её к свету, – 19 декабря.

– Кстати! – вспомнил Асакуса, – Эдгар Семёнович, поздравляю вас с Днем Красной армии!

– Сегодня 23 февраля?

– 25-е, но позавчера я забыл, извините!

– Жаль, надо было бы выпить!

– Вы на 23-е всегда выпивали?

– Всегда, хотя наш праздник – 20 декабря.

– День ЧК!

– Так точно! – Юшков сказал это с иронической улыбкой.

– И тоже выпивали?

– Конечно! В торжественной обстановке!

– Много же у вас праздников. Работе не мешало?

– Нет, только помогало. Каждый раз как последний.

Разговор начинал нравиться Асакусе. «Неужели хурма созрела?» – с нетерпением подумал он.

– Вы, наверное, боитесь, что я сейчас снова замолчу? – Реплика Юшкова была неожиданной. – Там, в Мишани, на границе, я мог только догадываться – кто вы.

– А сейчас?

– Мне просто надоело.

– Что именно?

– Мне стало всё равно, где и когда умереть.

– И сейчас тоже?

– Сейчас нет! Больно вчерашний борщ оказался хорош.

– Как у мамы в детстве?

– Мою маму убили в Одессе во время еврейского погрома, и свой первый борщ я съел после революции.

Асакуса понимающе кивнул и, зная сентиментальность русских, спросил с участием:

– А чем вас кормила мама?

Лицо Юшкова посерело.

– Извините! – понял Асакуса свою оплошность. – Я имею в виду, что в Харбине есть целое Еврейское землячество. Хотите, пригласим повара оттуда?

– А потом отправите его и всё землячество в полном составе в 731-й отряд? Не надо. Они и так натерпелись.

Асакуса смолчал, а потом все же повторил вопрос:

– И где вы съели свой первый борщ? В Ростове?

– Нет, раньше. В Одессе.

– ВЧК?

– А где же ещё?

Полковник вспомнил рассказы своих подчинённых из русских офицеров, которым в восемнадцатом удалось уйти от расстрелов в Киеве, в Одессе, в Питере или Ростове.

«После расстрелов, наверное, очень подходяще поесть борща – тоже красный. Да с водкой! Революционное блюдо!»

– Кстати, вы позавтракали?

– Да, спасибо.

Асакуса встал, подошёл к высоким, в деревянном окладе, с резным стеклом напольным часам, открыл дверцу и ключом, который висел на длинной серебряной цепочке, завёл их.

– Вот что, Эдгар Семёнович. Я вижу, что у вас ко мне наконец появилось доверие. Я не ошибся?

Юшков неопределённо повёл плечом.

– Хочу облегчить вам задачу!..

«Сейчас пощупаем, созрела ли хурма и когда она сможет упасть к ногам?»

– …Летов, это настоящая фамилия? – спросил Асакуса и положил на стол фотографический снимок изображением вниз.

– А вы точно – полковник Асакуса? – Юшков с улыбкой протянул руку к фотографии.

«Сейчас я тебя убью!» – бросилось в голову Асакусе, и он резко пододвинул фотографию к себе: