Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

За два года до смерти Марцелл женился на своей двоюродной сестре, дочери Августа, Юлии. Став молодой вдовой, Юлия по настоянию отца вышла замуж за известного военного деятеля Марка Агриппу. Первый из пяти детей, сын Гай Цезарь, родился в 20 г. до н. э., через три года на свет появился Луций Цезарь. После рождения Луция, сообщает Дион Кассий, «Август немедленно усыновил его вместе с братом Гаем… Он не стал ждать, пока они достигнут зрелости, но сразу же назначил их своими преемниками во власти, чтобы заговорщики не замышляли против них зла».[48] Этот поступок явно противоречит заверениям в республиканизме, как и титул princeps juventutis, «глава юношества» или «вождь молодежи», которым Август наделил Гая. В данном случае это едва ли имело значение, так как Луций умер во 2 г. н. э., а Гай двумя годами позже. И ту, и другую смерть молва приписывала злонамерениям со стороны жены Августа, Ливии. Однако не приводится никаких объяснений, как Ливия могла отравить свои жертвы, находившиеся в разных концах империи. Двадцать шестого июля 4 г. н. э. Август совершил последнее усыновление — на сей раз старшего сына Ливии, своего пасынка Тиберия Клавдия Нерона. Этот выбор не был вызван любовью или привязанностью. В отличие от предшественников в замысле приемного отца достижения Тиберия позволяли думать, что он подходит на роль принцепса. Август смог добиться, чтобы его избраннику присвоили титул великого империя и полномочия трибуна, равные его собственным. В период неопределенности это было все, что он мог сделать, чтобы оставить управление созданной им государственной системой в руках члена своей семьи.

Август был лицемером. Марк Антоний это знал. Августа раздражало понимание политическим противником тех двойных стандартов, в которых он обвинял Антония, критикуя связь с Клеопатрой, в то время как сам спал со множеством замужних женщин Рима. Светоний утверждает: «Того, что он [Август] жил с чужими женами, не отрицают даже его друзья». Марк Антоний в качестве примера обманчивой натуры Августа выбрал случай, когда тот «жену одного консуляра на глазах у мужа увел с пира к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей». Как видим, то был акт прелюбодеяния, достойный самого Цезаря. О лицемерии свидетельствует и наказание, которое он потребовал для любимого вольноотпущенника, его он «заставил умереть, узнав, что тот соблазнял замужних женщин».

Тем не менее Антоний умер, а Август продолжал жить. Оба обладали талантом, харизмой, богатством. Оба были безжалостными, решительными, дальновидными людьми. Но именно Август в поздний период второго триумвирата в войне с соперниками нажил политический капитал в Риме. Среди его талантов была способность отвечать ожиданиям, которые предъявляются к внешним проявлениям, и это было руководящее правило его принципата, часть той политики, которая сочетает задабривание со своекорыстием. «Любовь ничтожна, коли есть ей мера», — говорит шекспировский Антоний Клеопатре с восхитительной беззаботностью. Август же никогда не был так беспечен. В повествовании Светония его внутренняя политика как принцепса включала восстановление «некоторых древних обрядов, пришедших в забвение, например, гадания о благе государства, должности фламинов Юпитера, Луперкалии, Терентинские игры, Праздник перепутий». Она сознательно охватывала архаичные элементы, «любовное послание» первого служителя Республики ее славному, но исчезнувшему прошлому. Он воссоздавал и ремонтировал храмы, принимал меры для возрождения древних культов. Он стремился возродить престиж жречества и вдохнуть новую жизнь в религиозные обряды, которые должны были совершаться с благоговением и почтением. Его изменения в Терентинских играх в 17 г. до н. э. включали жертвоприношение беременной свиньи Матери-земле — этот акт приписывается Вергилием легендарному основателю Рима Энею[49], — а также «Юбилейный гимн», написанный Горацием специально для этого случая. В начале июня в ясный и солнечный римский день двадцать семь юношей и двадцать семь девушек вознесли молитву в надежде на нравственное обновление: «Укрепи, о богиня, нашу юность и благослови декреты сената, вознаграждающие родительский долг и узы брака, и пусть новые римские законы принесут богатый урожай мальчиков и девочек».[50] Как молитва, эти слова были благочестивыми и уместными, а кроме того — пропагандистскими. Но надежда юношей и девушек была бесплодной и абсолютно бесперспективной, поскольку они хотели регулировать личную жизнь указами и постановлениями.

В предыдущем году принцепс определил курс нравственного обновления. Он сосредоточился не на собственном либидо, а на сексуальных привычках похотливой и распутной римской элиты, пользующейся дурной репутацией. Как объясняет сам Август в «Деяниях», это был законодательный аспект более широкой политики старомодного консерватизма, которая нашла свое физическое выражение в стремлении к религиозному возрождению города. «Внес новые законы, возродил многие обычаи предков, в наш век уже вышедшие из употребления, и сам передал потомкам много достойных подражания примеров».[51] (Он не уточняет характер собственных «достойных подражания примеров».) Инициативы 18 г. до н. э. имели своей целью укрепить преданность жен и повысить рождаемость. Закон lex Iulia de adulteriis coercendis («Об обуздании прелюбодеяний») должен был решить проблему сексуального постоянства замужних женщин и впервые в римской истории делал прелюбодеяние уголовным деянием (разумеется, с более строгим наказанием для неверной жены, которую ждала ссылка, а муж обязан был немедленно начать бракоразводный процесс). Закон lex Iulia de maritandis ordinibus («О браках сословий»), пересмотренный в 9 г. н. э., как и закон Папия Поппея, предусматривал наказание для женатых мужчин и бездетных пар в попытке поднять уровень рождаемости. Очевидно, что у Августа не было желания подавать людям личный пример. Ничто не указывает на то, что его сексуальная жизнь подчинялась правилам, предписанным для остальных, в то время как его брак с Ливией (образец старомодной нравственности, не нуждающийся в реформах) оказался бездетным, несмотря на то что длился более полувека. В первом случае примером лицемерия Августа служила его дочь Юлия, которую он быстро выдавал замуж после смерти первого и второго мужей, Марцелла и Агриппы.

Он вряд ли мог выбрать худший образчик. Красивая, умная, высокомерная и неуважительная, Юлия была абсолютно непригодной личностью для воплощения нравственных норм. Она унаследовала своенравную чувственность, сравнимую с родительской. Ее неблагоразумие имело давнюю историю: будучи замужем за Агриппой, она воспылала страстью к Тиберию, которого в конце концов разочарует их союз. Провинности Юлии состояли как из достаточно продолжительных, так и случайных любовных связей: Сенека говорит о слухах, что по ночам в центре Рима она предлагала себя любому прохожему. Вначале Август сомневался в их достоверности, но затем недоверие сменилось яростью. «В его собственном доме разразилось бедствие, о котором стыдно рассказывать и ужасно вспоминать, — сообщает Веллей Патеркул. — Ведь его дочь Юлия, полностью пренебрегшая таким отцом и мужем, не упустила ничего из того, что может совершить или с позором претерпеть женщина, и из-за разнузданности и распутства стала измерять величие своего положения возможностью совершать проступки, считая разрешенным все, что угодно».[52] Пылающий гневом, пораженный новостями Август обсуждал падение Юлии даже в сенате. Потом выслал единственного ребенка из Рима на вулканический остров Пандатерия в Тирренском море. Несмотря на народные демонстрации в ее поддержку, Август не изменил своего решения. Он больше не видел свою дочь и приказал, чтобы ее тело не хоронили в его мавзолее. Это было жестокое и абсурдное завершение политики, призванной поднять роль семьи, оно служит удивительным доказательством той значимости, которую Август отводил внешним проявлениям (когда это его устраивало) и подчинению общим правилам для собственной семьи.