Юность - Тове Дитлевсен

Свернув утром за угол на узкую улицу в Фредериксберге, где находится типография, я замечаю, что флаги в палисаднике перед зданием конторы приспущены. Сразу же приходит на ум: может быть, умерла фрекен Лёнгрен, и это наполняет меня зловещей радостью. Теперь мне будет разрешено сидеть за коммутатором и разговаривать по телефону. Нине я смогу звонить так часто, как только пожелаю. В несколько приподнятом настроении я поднимаюсь по ступенькам, но, переступив порог, вижу: фрекен Лёнгрен расположилась на своем привычном месте и трубно сморкается. Она такая красная, будто долго сидела под палящим солнцем. Мастер умер, произносит она с надрывом, это совершенно неожиданно. Он был вместе с братьями в ложе. Во время беседы рухнул на стол. Сердечный приступ, ничего не поделаешь. Я молча сажусь за своем место. Мастер был очень скуп на слова, чего многие побаивались, даже сыновья. Ему с трудом удавалось изъясняться письменно, и я всегда приукрашивала стиль в письмах к братьям и некрологах о них: надиктованное он всё равно никогда не запоминал. За исключением диктовки, он никогда не заговаривал со мной. Фрекен Лёнгрен таращится на меня с упреком, пока я веду рабочие списки. По крайней мере могли бы принести соболезнования, говорит она. А что это такое? — спрашиваю я. Не удостоив меня объяснением, она возвращается к газете. Вы слушали выступление короля Эдуарда об отречении? — спрашивает она. Это было так трогательно. Оставить трон ради женщины! И он такой красавчик. Всё равно Ингрид его не заполучить. Он похож на Лесли Говарда, отваживаюсь я произнести в ответ. Теперь ее черед спрашивать, кто это такой. Она показывает мне фотографию миссис Симпсон и говорит: удивительно, как он мог влюбиться в такую женщину, почти старуху. Можно было бы еще понять, если бы в юную девушку. Она проводит по своей прическе старой девы, будто ее осеняет мысль, что мир лучше бы понял короля, если бы всему виной стала она. В молодости он был красивым, произносит она мечтательно и, оказывается, подразумевает Мастера. Карл Йенсен похож на него, вы так не думаете? Я куплю черный костюм для похорон, я перед ним в долгу. А что наденете вы? Хотя можете спокойно идти в своем костюме, сейчас весна. Смерть и отречение развязали ей язык. Она считает, что теперь точно грядут большие перемены, которые, несомненно, приведут к моему увольнению. Мое устройство на работу было исключительно прихотью Мастера. От этих светлых перспектив я наполняюсь радостью и надеждой. Еще полгода — и мне исполнится восемнадцать лет; давно пора переехать от родителей. В любом случае у них теперь тяжело дышится. Тете Розалии осталось недолго, и беззаботные разговоры с мамой полностью прекратились. Тетя не в состоянии есть, и у нее сильные боли. Отец крадется по дому словно преступник: стоит ему только попасться маме на глаза, как она начинает ворчать. Эдвин и Грете до сих пор не побывали у нас, потому что мама, убитая горем, не справляется с домашними хлопотами. Ночью она спит совсем мало, поэтому я раздобыла будильник и сама готовлю утренний кофе. Вечера я провожу с Ниной, которая после борьбы с собой всё же порвала с Эгоном: она все-таки предпочитает жить в сельской местности с Космачом. Почти каждую ночь после закрытия ресторанов я стою в подъезде и целую какого-нибудь парня, как правило безработного, которого больше не увижу. Под конец я уже не отличаю их друг от друга. Но я начала жаждать этого сердечного единения с другим человеком под названием «любовь». Я жажду любви, не зная, что это. Я верю, что повстречаю ее, как только съеду из дома. И мужчина, которого я полюблю, будет не таким, как все. Ему не обязательно быть молодым — я вспоминаю о херре Кроге. И совсем не обязательно быть особенно красивым. Но обязательно — любить поэзию и быть осведомленным, чтобы посоветовать, как поступить с моими стихами. Попрощавшись с очередным ночным ухажером, я записываю любовные стихи в дневник, который пришел на смену детскому альбому. Некоторые из них хороши, другие не слишком удались. Я научилась их различать. Больше не читаю так много стихов, иначе сразу начинаю писать что-либо их напоминающее. Похороны Мастера — ужасное испытание для меня. Карл Йенсен выступает на кладбище с речью перед работниками и семьей. Ветер уносит слова в другом направлении, и мне ничего не слышно. Я стою позади, как самый молодой и незначимый персонал, рядом со мной — укладчица[18], она на последних месяцах беременности. Начинается дождь, и я мерзну в своем костюме. Неожиданно приходит в голову: может, и я беременна — странно, что раньше над этим не задумывалась. Очевидно, и Аксель над этим не задумывался. Как узнать, беременна ли ты? Неожиданно мне кажется, что у меня все возможные признаки, и если это правда, то я не знаю, как быть. Нина уверяла меня, что не может иметь детей, иначе бы уже давно родила. Она говорит, что парни никогда за этим не следят — им до этого нет никакого дела. Мама всегда повторяет, что мне нельзя заявиться домой с ребенком, но особенно меня заботит, какой это станет помехой на моем неопределенном пути к такой же неопределенной цели. Мне бы очень хотелось малыша, но не сейчас. Всему свое время. После окончания речи все идут пить кофе или пиво, я же отпрашиваюсь у фрекен Лёнгрен — моя тетя при смерти. Фрекен, кажется, не верит, но мне это безразлично. Я направляюсь домой и заглядываю в зеркало в коридоре. Мне кажется, я ужасно выгляжу. Прикасаюсь к груди, и, кажется, она болит. Я представляю себе пирожное с кремом, и, кажется, меня тошнит. Я глажу плоский живот, и, кажется, он вырос. В пять часов я стою на улице Пилестреде рядом с «Берлинске Тиденде», поджидая Нину. Делюсь с ней своими опасениями, на что она советует сходить к врачу. На следующий день я не иду на работу, а поднимаюсь к старому мерзкому доктору Боннесену и с трудом рассказываю о своем деле. Вам всё было хорошо известно, раздраженно ворчит он, прежде чем вы решились на такие выходки. Он протягивает баночку для сбора мочи, и наутро я возвращаю ее полной. Следующие несколько дней фрекен Лёнгрен спрашивает меня, где я витаю, раз не слышу, что мне говорят. Ее собственные мысли до сих пор скачут от Мастера к герцогу Виндзорскому и обратно. Ее пытливый взгляд я ощущаю физической болью и искренне надеюсь на обещанное увольнение. Через несколько дней я наконец-то узнаю, что не беременна, и испытываю огромное облегчение. Я большой романтик, признается фрекен Лёнгрен, пока листает еженедельник с фотокарточками самых известных в мире пар. Поэтому я могу расплакаться от подобных вещей. А вы можете? Неужели в вас нет и капли романтики? В таких вопросах всегда таится укор, и я тороплюсь убедить ее, что очень романтична. Это слово наводит меня на мысль о смуглых бедуинах с кривыми саблями, о подсвеченных луной ночах у реки — темно-синих, звездных ночах. Я думаю об одиночестве или полном отсутствии семьи или родственников, о мансарде, о сальной свече, о царапанье ручки по бумаге и о мужчине, чье лицо и имя пока скрыты от меня. Да, отвечает фрекен Лёнгрен задумчиво, я тоже считаю, что вы романтичная натура. Иначе бы не писали такие красивые песни. Она добавляет: почему бы вам не сделаться поэтом для торжеств?[19] Зарабатывали бы большие деньги. На мгновение я задумываюсь, что могла бы выставить табличку в окне. Сочиняю песни для любой оказии. И мое имя внизу. Мама, скорее всего, не захочет, чтобы у нас в окне было такое объявление. Однажды, немного спустя после похорон Мастера, она будит меня в ночи. Идем, говорит она, думаю, время пришло. Ее лицо неузнаваемо от слез. Тело тети изогнуто аркой, голова запрокинута назад так, что жесткие сухожилия на шее напоминают толстые канаты под желтой кожей. Она страшно хрипит, и мама шепчет, что она без сознания. Но глаза открыты и вращаются в орбитах, словно хотят из них вылезти. Мама просит позвонить врачу. Я быстро одеваюсь и в пивной на углу прошу разрешения позвонить — «Бинг и Банг» шумит на заднем фоне. Врач — приятный мужчина, долго и скорбно смотрит на тетю. Может быть, дать ей последний? — вынимая шприц, он словно обращается к самому себе. Да, просит мама, страшно смотреть на нее в таком состоянии. Да, да. Он укалывает тетю в тощую ногу, и немного погодя все ее мышцы расслабляются. Глаза закрываются, и она начинает храпеть во сне. Спасибо — мама благодарит врача и провожает его, забыв о своей помятой ночной рубашке. Мы вместе сидим у смертного одра, и никому не приходит в голову разбудить отца. Тетя Розалия принадлежит нам, для него же она была малозначимой фигурой. Глубоко ночью тетя перестает храпеть, и мама прикладывает ухо к ее рту, чтобы почувствовать, дышит ли она еще. Всё кончено, говорит мама. Слава богу, она обрела покой. Мама опускается на стул и смотрит на меня беспомощным взглядом. Мне ее очень жаль, и я чувствую, что нужно приласкать и поцеловать ее — нечто совершенно невозможное. Под этим ее взглядом я даже не могу плакать, хотя и знаю: однажды она припомнит, что я не плакала даже при тетиной смерти. Это будет произнесено в доказательство моего бессердечия — возможно, когда я соберусь съехать из дома. О своем намерении я ей еще не сообщала. Мы сидим рядом друг с другом, но между нашими руками — целые мили. И это теперь, говорит мама, когда ей предстояло начать новую жизнь. Да, поддерживаю я, но зато она больше не страдает. Несмотря на позднее время, мама готовит кофе, и мы пьем его в моей комнате. Завтра, произносит мама, мне нужно рассказать об этом тете Агнете. За всё время, пока больная лежала здесь, она навещала нас всего лишь три раза. Когда мама начинает злиться из-за поведения других, она временно спасена от чувства глубокой безнадежности. Она вспоминает, как тетя Агнете в важные моменты всегда их подводила, даже в детстве. Она постоянно доносила на своих сестер: ей вечно нужно было быть немного лучше. Я даю маме высказаться — так мне не приходится что-то говорить. Я огорчена смертью тети Розалии, но не настолько, как если бы я была ребенком. В эту ночь я сплю с окном нараспашку, несмотря на шум «Бинга и Банга», и с нетерпением жду, когда этот отвратительный гнилостный запах выветрится из квартиры. Смерть — не нежное погружение в сон, как я когда-то считала. Она безжалостна, мерзка и зловонна. Я обнимаю себя и радуюсь своей молодости и здоровью. В остальном моя юность — не более чем простой изъян и помеха, от которых мне быстро не избавиться.