Юность - Тове Дитлевсен

Мы только ради тебя и переехали, со злобой произносит мама. Чтобы у тебя появилась комната, где ты можешь сочинять. Но тебе это безразлично. Сейчас отец снова остался без работы. Без твоих денег нам не обойтись. Отец садится и трет глаза. Обойдемся, произносит он сурово, спокойно обойдемся. Дела плохи, если ты не можешь обойтись без своих детей. Ты отдаешь им всё, а когда приходит пора пожинать плоды, они исчезают. Так было с Эдвином. С Эдвином было иначе, перебивает мама, он — мальчик. Она говорит это из чистого упрямства, и мне дышится легче, потому что теперь ссора завязывается между ними. Мы сидим в столовой за обедом. Это уже стало привычкой: из-за постоянно меняющегося графика отца мы едим горячее в полдень, хотя сейчас разницы никакой. Я тоже безработная. Меня уволили из конторы за две недели до дня рождения. Но послезавтра я приступаю к новой работе и даже нашла себе комнату. Я въезжаю туда завтра, о чем и объявила родителям. Как раз об этом они спорят, пока я убираю тарелки. У нее нет сердца, в слезах произносит мама, в точности как и не было у моего отца. В ночь, когда умерла Розалия, она сидела как бревно, не уронив ни единой слезы. Это было так ужасно, Дитлев. Нет, огрызается отец, в глубине души она хорошая. Ты просто совсем неправильно воспитала детей. А ты, кричит мама, а ты, случайно, не воспитывал их? Чтобы они стали социалистами и подтирали сопли бородой Стаунинга. Нет, после смерти Розалии и переезда Тове мне незачем жить. Ты всегда валяешься и храпишь — неважно, есть работа или нет. Со скуки можно повеситься от такого зрелища. А ты, отвечает разъяренный отец, у тебя в голове нет ничего, кроме твоих родственников и королевского двора. Тебе лишь бы сбежать в парикмахерскую, и не волнует, голоден ли твой мужчина. Теперь мама рыдает — к счастью, от злости, а не от переживаний из-за моего переезда. Муж, воет она, что за муж мне достался? Ты даже больше не желаешь ко мне притрагиваться, но мне не сто лет и в мире есть и другие мужчины. Бах! Она грохает дверью спальни, где кидается на кровать и продолжает реветь так, чтобы было слышно во всем доме. Я снимаю скатерть и складываю ее. Переселившись в квартал получше, мы уже не стелим на стол газету «Социалдемократен», и мне больше не приходится смотреть на мрачные рисунки Антона Хансена про нацистскую Германию. Отец яростно трет рукой лицо, будто хочет стереть все его черты, и устало произносит: у мамы трудный возраст. Шалят нервы. Не забывай об этом. Да, отвечаю я неловко, но, отец, я хочу жить собственной жизнью. Хочется просто быть самой собой. Для этого у тебя есть своя комната, говорит он. В ней ты можешь быть самой собой и писать любые стихи, которые только пожелаешь. Сама не вижу этому причины, но я ненавижу, когда они упоминают мои стихи. Дело ведь не только в этом, бросаю я в ответ и направляюсь к занавеске. Я хочу, чтобы у меня было место, куда я могу пригласить друзей. Ах вот что, говорит он и снова трет лицо, да, этого мать не позволит. В любом случае береги себя. Да, обещаю я и наконец-то проскальзываю к себе. Упаковываю немногочисленное имущество, но, чтобы опустошить полку комода в спальне, нужно дождаться, пока мама вернется в гостиную. Комнату я сняла в Остербро: если остаться в Вестербро, переезд кажется ненастоящим. Хозяйка мне не нравится, но комнату я всё равно взяла — она стоит лишь сорок крон в месяц. Я всё еще расплачиваюсь за зимнее пальто и дантиста, но денег должно хватать, потому что в Валютном центре[20] буду получать сто крон ежемесячно. Моя хозяйка крупная и грузная. У нее растрепанные обесцвеченные волосы и такая драматичная внешность, будто в любую минуту что-то должно случиться. В гостиной — большой портрет Гитлера. Поглядите-ка, сказала она, когда я приходила снимать комнату, красавчик, правда? Однажды он будет править всем миром. Она состоит в национал-социалистической немецкой рабочей партии и предлагает мне присоединиться — им хочется иметь в своих рядах датскую молодежь. Я отказываюсь, ведь в политике я ничего не смыслю. Меня совсем не касается, какая у меня хозяйка. Главное — комната дешевая. Я въезжаю на следующий же день. Добираюсь на трамвае с чемоданом и не вместившимся в него будильником. Он начинает звенеть между остановками, и я глупо улыбаюсь, пытаясь его выключить. Это очень особенный будильник, с которым умею обращаться только я. Он словно сердитый старик-астматик, и когда становится медлительным и скрипучим, я бросаю его на пол. И он снова начинает тикать, нежно и вежливо. Хозяйка встречает меня в том же просторном кимоно, в котором была в первый день, и выглядит всё так же драматично. Вы же не помолвлены, нет? — уточняет она, держась рукой за сердце. Нет, отвечаю я. Слава богу — она облегченно выдыхает, будто опасность миновала. Мужчины! Когда-то я была замужем, дружочек. Выпив, он колотил меня до сплошных синяков, и мне приходилось его содержать. В Германии такое не пройдет, Гитлер такого не терпит. Если люди не хотят работать, их отправляют в концентрационный лагерь. Будильник очень громко звенит? Я ведь плохо засыпаю, а здесь всё хорошо слышно. Мой будильник звенит так, что его слышно на всю округу, но я уверяю, что он почти беззвучный. Наконец-то она оставляет меня в покое, и я могу нормально осмотреться в своем новом доме. Комната весьма маленькая. В ней — диван с обивкой в цветочек, кресло в таком же стиле, стол и старый комод с кривыми разболтанными ручками на ящиках. В одном из них торчит ключ — значит, у меня будет какое-то место для себя. В углу висит занавеска, за ней спрятана штанга. Она должна служить гардеробом. Тут же — разбитый умывальник с кувшином. К сожалению, здесь так же холодно, как в Нининой комнате, и печки нет. Разместив одежду за занавеской, я отправляюсь купить стопку листов бумаги для печатной машинки. На последние десять крон одалживаю машинку и, вернувшись, ставлю ее на покосившийся стол. К нему подтаскиваю кресло, но стоит мне в него сесть, как оно разваливается. За свои сорок крон я всего-то и желала, что стол и стул, но, может быть, за это нужно дороже заплатить. Я выхожу и стучу в дверь гостиной, где хозяйка слушает радио. Фру Сур, говорю я, кресло сломалось. Могу ли я одолжить самый обыкновенный стул? Она таращится на меня, словно я сообщила о настоящем несчастье. Сломалось? — повторяет она. Это было отличное кресло. Еще со времен моей свадьбы. Она направляется в комнату, чтобы оценить ущерб. Вы должны возместить мне пять крон, заявляет она и протягивает руку. Я отвечаю, что денег до первого числа нет. Хозяйка сердито сообщает, что прибавит сумму к аренде. Она выходит из моей комнаты, а я следую за ней с просьбой об обыкновенном стуле. Обдирательство, говорит она и снова хватается за сердце, до чего же накладно сдавать комнаты. Небось еще станете таскать в дом мужчин. Она умоляюще смотрит на Гитлера, будто он самолично будет выгонять потенциальных гостей. Хозяйка направляется в другую комнату, где вдоль стены стоит целый ряд жестких стульев с прямой спинкой. Вот, произносит она недовольно и выбирает самый потрепанный, возьмите этот. Я вежливо благодарю ее и возвращаюсь в комнату. По высоте стул хорошо подходит к столу. Я полностью отдаюсь перепечатке на чистовик своих стихов, будто от этого они станут лучше. Работая, наполняюсь спокойствием и мечтаю, как однажды стихи попадут в книгу, и эта мечта разыгрывается в еще более сильных и ярких красках, чем прежде. Неожиданно в дверях появляется хозяйка. Вот эта штука, говорит она и тычет в машинку, отвратительно шумит. Точно пулемет. Я уже почти закончила, уверяю я. Впредь буду печатать только по вечерам. Ах, хорошо. Она трясет своей желтоволосой головой. Но не позже одиннадцати. Здесь всё отлично слышно. Вы, случаем, не хотите вечером послушать выступление Гитлера? Я ни одной его речи не пропускаю, они непревзойденные. Мужественные, четкие, звонкие! В восхищении она так машет руками, что видна ее объемная грудь. Нет, отвечаю я боязливо, не думаю, что вечером буду дома. Но я буду, потому что Нина у своего лесничего и податься мне некуда. Я мерзну даже в пальто и не могу собраться начать писать — Гитлер ревет сквозь стены, словно он стоит рядом со мной. Его слова, свирепые и рычащие, сильно меня пугают. Он рассказывает об Австрии, и я застегиваю пальто до самого ворота, поджимаю пальцы в ботинках. Ритмичный крик «хайль» постоянно перебивает его, и в комнате нет ни одного укромного уголка, где я могла бы спрятаться. Выступление заканчивается, и ко мне входит фру Сур с сияющими глазами и пылающими от возбуждения щеками. Вы его слышали? — восторженно кричит она. Поняли, что он говорил? Да его и понимать-то не надо. Слова прямо сквозь кожу проникают, точно жар в парилке. Я каждым словом упивалась. Может, чашечку кофе? Я вежливо отказываюсь, хотя не пила и не ела целый день. Отказываюсь, потому что не хочу сидеть под портретом Гитлера. Кажется, что он заметит меня и найдет способ раздавить. То, чем я занимаюсь, — это «дегенеративное искусство», и я помню, что́ херре Крог рассказывал о немецкой интеллигенции. На следующий день я приступаю к работе в Валютном центре наборщицей текста, а Гитлер нападает на Австрию.