Малыш Николя на переменках - Рене Госинни

Наконец Альцест влез в автобус, и мы поехали. Прежде чем автобус завернул за угол, я успел увидеть, как полицейский, стоя посреди остановленных автомобилей, зачем-то бросил на землю свою белую палку.

Построившись парами, мы послушно зашли в музей, потому что очень любим нашу учительницу и потому что заметили, что она немножко нервничает, совсем как моя мама, когда папа роняет пепел от сигареты прямо на ковёр. Мы прошли в большой зал, и там по стенам было развешено ужасно много картин.

– Вы увидите здесь картины, созданные великими мастерами фламандской школы, – объяснила учительница.

Но скоро ей пришлось прерваться, потому что прибежал охранник и раскричался из-за того, что Альцест трогал пальцем картину, чтобы проверить, свежая ли на ней краска. Охранник сказал, что ничего трогать нельзя, и они с Альцестом заспорили, потому что Альцест говорил, что трогать можно, потому что краска сухая и никто не испачкается. Учительница велела Альцесту вести себя поспокойнее и обещала охраннику, что будет следить за нами как следует. И охранник ушёл, качая головой.

Пока учительница объясняла дальше, мы немножко покатались по полу. Это было здорово, потому что весь пол был из плитки, а она отлично скользит. Мы все играли, кроме учительницы, которая стояла к нам спиной и рассказывала про картину, и Аньяна, который стоял рядом с ней и записывал. Альцест тоже не играл. Он остановился перед небольшой картиной, на которой были нарисованы бифштексы, рыба и фрукты. Альцест стоял перед картиной и облизывался.

Нам всем было очень весело. Классно катался Эд, он мог проехать почти через весь зал. Накатавшись, мы решили сыграть в чехарду, но тут нам пришлось прерваться, потому что Аньян обернулся и сказал:

– Посмотрите, мадемуазель, они играют!

Эд очень рассердился и направился к Аньяну, который как раз снял очки, чтобы их протереть, и не заметил, как Эд к нему подошёл. Аньяну просто не повезло: если бы он не снял очки, то и по носу бы не получил.

Опять пришёл охранник и спросил у учительницы, не находит ли она, что нам пора домой. И учительница сказала, что да, что с неё тоже хватит.

Мы уже выходили из музея, когда Альцест подошёл к охраннику. Под мышкой у него была та картина, которая ему так понравилась, с рыбой, бифштексами и фруктами, и он сказал, что хотел бы её купить. Альцеста интересовало, сколько охранник хочет за эту картину.

Когда мы вышли из музея, Жоффруа сказал учительнице, что если она любит живопись, то может зайти к нему домой, потому что у его папы с мамой отличная коллекция, о которой все говорят. Но учительница провела рукой по лицу и сказала, что больше никогда в жизни не захочет смотреть ни на одну картину и даже слышать о них больше не желает.

И тогда я понял, почему учительница выглядела такой недовольной весь этот день, когда мы с классом ходили в музей. Просто она совсем не любит живопись.

В квартале, где находится наша школа, собираются открыть новый памятник, и мы будем участвовать в торжественном шествии.

Нам сказал об этом директор, когда утром пришёл к нам в класс; мы все встали, кроме Клотера, который в это время спал, и его за это наказали. Клотер ужасно удивился, когда его разбудили, чтобы сказать, что в четверг он должен будет прийти в школу. Он начал плакать, поднялся шум, и лично я считаю, что было бы гораздо лучше, если бы его оставили спать дальше.

– Дети, – сказал директор, – на эту церемонию придут представители правительства, рота пехоты будет нести почётный караул, а ученикам нашей школы выпала честь участвовать в торжественном шествии у памятника и возложить венок. Я на вас полагаюсь и надеюсь, что вы будете вести себя как настоящие маленькие мужчины.

Потом директор объяснил нам, что у старших будет репетиция шествия прямо сейчас, а у нас – сразу за ними, ближе к обеду. У нас ближе к обеду урок грамматики, поэтому мы подумали, что участвовать в шествии – это отличная мысль, и были ужасно довольны. Все сразу заговорили, как только директор ушёл, но учительница постучала линейкой по столу, и потом у нас была арифметика.

Когда наступило время урока грамматики, учительница велела нам спуститься во двор, где нас ждали директор и Бульон. Бульон – это наш воспитатель, мы его так называем, потому что он всё время повторяет: «Посмотрите мне в глаза» – а в бульоне есть глазки, но мне кажется, я вам это уже однажды объяснял.

– А! – сказал директор. – Вот и ваши подопечные, мсье Дюбон. Я надеюсь, что с ними вы добьётесь таких же успехов, как только что со старшими.

Мсье Дюбон – наш директор так зовёт Бульона – засмеялся и сказал, что служил унтер-офицером и что он научит нас соблюдать дисциплину и маршировать в ногу.

– Когда я с ними закончу, вы их не узнаете, господин директор, – пообещал Бульон.

– Хотелось бы, чтобы так оно и было, – ответил директор, тяжело вздохнул и ушёл.

– Хорошо, – сказал Бульон. – Итак, чтобы построиться для парада, требуется направляющий. Направляющий стоит по стойке «смирно», а все остальные на него равняются. Обычно для этого выбирают самого высокого. Ясно?

Потом он посмотрел на нас и указал пальцем на Мексана:

– Вот вы и будете направляющим.

Но тут вмешался Эд:

– Да нет, он вовсе не самый большой. Это только кажется, потому что у него такие обалденные ноги, но на самом деле я больше.

– Ты что, смеёшься?! – воскликнул Мексан. – Мало того, что я тебя больше, но к тому же моя тётя Альберта, которая вчера приходила к нам в гости, сказала, что я ещё вырос. Я всё время расту.

– Спорим? – спросил Эд.

Мексан был согласен. Они встали спиной друг к другу, но мы так и не узнали, кто победил, потому что Бульон раскричался и велел всем построиться по трое, всё равно как, и на это ушло довольно много времени. После того как мы построились, Бульон встал перед нами, прищурил один глаз, а потом сказал, показывая рукой:

– Вот ты! Чуть левее! Николя, правее, ты тоже выступаешь за левый край. А вот ты выступаешь за правый!

Смешнее всего было с Альцестом, потому что он очень толстый и выступал сразу с обеих сторон. Когда Бульон закончил, вид у него был довольный, он потёр руки и, повернувшись к нам спиной, крикнул: