Вещий князь. Книга 5. Ладожский ярл - Андрей Посняков

Еще же паки похотеваем и на блудное смешение,

И на конечное душевное и телесное погубление.

Како убо не убоимся лютаго онаго гееннскаго пламени?

Антоний Подольский. Послание к некоему

Мрачный, сидел в корчме Конхобар Ирландец. Да с чего веселиться-то? Правда, и грустить пока не с чего. Пахло весной — талой водой, тяжелым снегом, навозом — свисали уже с крыш сосульки, длинные, почти до самых сугробов, съежившихся от страха перед ярким весенним солнышком, ноздреватых, угрюмых, почерневших. Все чаще приносил ветер сырую хмарь, все реже становились ночные заморозки, и скоро — да, вот уже и скоро — должен был возвратиться с полюдья Хельги с дружиной. Скучно было Ирландцу, живой язвительный ум его, словно заржавевший механизм, стоял без дела, да и какие тут были зимой дела? Жизнь катила себе неспешно, без особых волнений, утро — день — вечер, утро — день — вечер — короткими были дни, солнце всходило поздно, опять же, темнело рано, так что казалось, не успеешь проснуться — а уже и опять пора почивать. Скучно. Никаких происшествий в городе не случалось, так, мелочь всякая — кто-то кого-то обозвал, кто-то с кем-то подрался, чаще всего именно в этой корчме… Обрыдло! Ни купцов, ни кого захожего — зима, не сезон — скорей бы уж возвратился ярл. Весна придет, понаедут купцы, смерды-людишки выберутся из своих лесов на торжище — дрязги пойдут всякие, непонятки-разборки: этому не доплатили, тому худой товар продали, третьего вообще, в зернь обыграв, раздели донага. И все за правдой — к Хельги. А тот на кого все спихнет, кроме особых случаев? Уж ясно, что не на Снорри или Никифора. Никифор за эту зиму словно бы совсем чужим стал, в гости заходил редко, все молился своему распятому богу, интересно, о чем только? Поклонники распятого называли себя христианами, полно их было в Ирландии, были и тут; правда, здешние почему-то больше почитали патриарха из Миклагарда-Константинополя, нежели Римского Папу, как Никифор и все ирландские монахи.

— Эй, хозяин! — заглянув в опустевшую кружку, крикнул Ирландец. — Что, ромейское вино уже кончилось? Кончилось? Не может быть! А что есть? Брага? Дюже хмельная? Ладно, давай тащи свою брагу, попробую.

Корчмарь Ермил Кобыла — мосластый, с вытянутым унылым лицом, и в самом деле чем-то напоминавшим кобылью морду, — самолично принес важному гостю изрядный кувшинец браги. Поставил на стол с поклоном:

— Пей на здоровьице, господине!

— Постой, — Конхобар придержал его за локоть, — сядь. Выпей со мной.

Ермил послушно присел рядом на лавку, выпил, почмокал губами, окидывая темное помещение внимательным, все примечающим взглядом. Корчма была пуста, как и всегда в это время, в марте-протальнике, и зимой-то редкий гость заглядывал сюда по пути санному, а уж раннею-то весною — и вовсе никого, оно и понятно: зимники таяли, а лед на Волхове-реке еще стоял, да был уж тонок, ни на ладье проплыть, ни по льду. Не было пришлого народу, не лето. Только в дальнем углу, у слюдяного оконца, сидели трое парней в грязных онучах. Парни пили бражку да жарко о чем-то спорили. Ирландец по привычке прислушался…

— А третьего дня Ноздрю убитым нашли. Без калиты, без пояса, в груди — нож агроменный!

— Шалят робяты…

— Да уж, пошаливают. Ране-то был у них за главного Ильман Карась, да сгинул, говорят, где-тось.

— Некому теперь и пожалиться, не варягу ж?

— Да уж… Был бы кто свой, а варягу все одно, как тут у нас… Вона как уехавши за данью, так и носа не кажеть.

Ишь как заговорили. Недобрая усмешка искривила тонкие губы Конхобара Ирландца. Стоило только Хельги уехать, как Ильмана Карася вспомнили, кровавого душегуба, на совести которого немало людских жизней. Года три уж, как лежит Ильман в лесах у далекой Десны-реки, пронзенный стрелою. Сгнили уж, поди, его косточки или растаскало зверье. Такого и не погребли — не заслужил лиходейством своим погребения, а эти ишь вспомнили Карася добрым словом. Нашли заступничка. А может… может, кто из них из его старой шайки?

Ирландец покосился на парней. Сидевший рядом корчмарь проворно наполнил брагой кружки.

— Молодец! — одобрительно хлопнул его по плечу Конхобар и, крякнув, выпил до дна. Ермил же лишь притворился, что пьет. Чуть пригубив, встал:

— Сейчас, господине, еще принесу, с блинами.

— Давай неси, — согласно кивнул Ирландец. Не очень-то он, правда, и хотел пить, тошно уже было от выпитого… А без браги — еще тошнее.

Корчмарь объявился быстро — в одной руке глиняная корчага, в другой — деревянная плошка с блинами. Сделав крюк, заглянул к парням, в дальний угол, хрястнул плошку на стол. Те удивились — не просили блинов-то.

— Тише языками трепите, — злобно зашипел корчмарь. — Иначе вырвут языки-то.

Ожег злобным взглядом притихших парней и, подхватив плошку, повернулся Ирландцу. Сел рядом — само радушие, аж лучился весь.

— Вот и блинцы, господине! Испробуй…

Один из парней пьяно погрозил ему кулаком:

— Ишь расшипелся тут. Набить, что ли, морду?

Он и набил бы, да удержали друзья:

— Что ты, что ты, Овчаре, то ж сам Кобыла!

— А по мне, хоть свинья.

— Сиди, дурень, не ровен час, услышит. То самого Карася дружка!

Парни притихли и, допив брагу, ушли. Ермил Кобыла посмотрел им вслед, пошептал губами:

— Овчаре, говоришь? Овчар… Ин, ладно, запомню. — Повернулся к столу ясным солнышком: — А за весну-красну выпьем?

— За весну-красну? — пьяно улыбнулся Ирландец. — А запросто! Наливай…

Корчемные служки проводили его до дому под руки, дорогу знали — не в первый раз уж вели. У ворот поскользнулись неловко, едва в сугроб не уронили важного господина, а уж в доме и свои встретили слуги, поволокли к крыльцу за руки, за ноги, заблажили радостно:

— А вот и господин наш вернулся!

Пропустив их, спустился во двор молодой светло-русый парень в синем плаще и варяжском безрукавном кафтанце — тиун-управитель. Корчемная теребень поклонилась ему в пояс искательно:

— Здрав будь, Найден-господине!

— Исчезните!

Найден бросил корчемным резану — на полпирога с мясом хватит. Выпроводив со двора, самолично запер ворота — вороватого народца хватало в Ладоге, глаз да глаз нужен. Полюбовался еще раз на мощеный двор — пусть и не самый большой в городе, да ухоженный его, Найдена, стараниями, да и хозяин неплох и не жаден — только вот в пьянство гнусное впал в последнее время. Уедет поутру на коне — в обрат принесут, грязного, еле дышащего. Вон и посейчас — орет в избе песни. Однако ж управителем на усадьбе куда как лучше, чем в артели у Бутурли Окуня. Тем более артельным сейчас и заняться-то нечем — кораблей нет.

Вздохнув, Найден поднялся по крыльцу и, прогнав челядь, вошел в жарко натопленную — хозяин не любил холода — горницу. Ирландец уже лежал на широком ложе, накрытый медвежьей шкурой. Увидев тиуна, осклабился: