Человек, который съел машину. Книга о том, как стать писателем - Наталия Голдберг

Есть люди, которые пытаются приготовить торт из одного жара, без продуктов. Жар создает тепло, уютную атмосферу, но конечным результатом никого не накормишь. Таковы обычно абстрактные тексты: мы чувствуем, что в них много энергии, но откусить нечего. Прибегая к деталям, вы постепенно учитесь все лучше и лучше передавать свой восторг или печаль. Так что, суетясь в упоении у жаркой плиты, не забудьте поставить туда форму с тестом, чтобы другие люди точно узнали, каковы ваши чувства на вкус, и тоже смогли ими насладиться. «О, это бисквит, шоколадный кекс, лимонное суфле!..» Вот каковы мои чувства. А вовсе не: «О, это было круто, это было очень круто!» Ну да, круто – но чем именно? Дайте читателю почувствовать вкус. Иначе говоря – используйте детали. Они – основа текста.

Используя их, вы не только печете торты и топчетесь у плиты – вы обращаетесь к миру. Это глубоко политический акт, потому что вы не просто греетесь в жарких волнах собственных эмоций – вы предлагаете голодным немного вкусного хлеба.

Писатели проживают жизнь дважды. Они ведут обычную жизнь – так же торопливо, как все прочие, делают покупки в гастрономе, переходят улицы, одеваются по утрам на работу. Но кроме этого они тренируют в себе другую часть, которая проживает все по второму разу. Она садится, заново просматривает и перелистывает жизнь, приглядывается к ее ткани и деталям.

Когда начинается ливень, все бегут по улице, прикрываясь зонтами, плащами и газетами и торопясь укрыться дома или еще где-нибудь. Писатель же возвращается под дождь с тетрадью и ручкой в руках. Он смотрит, как собираются на дороге лужи, как хлещут по ним водяные струи. Вы можете подумать, что писательская практика – какое-то идиотское занятие: только идиот полезет под дождь, чтобы смотреть на лужи. Умный человек спрячется под крышу, чтобы не простыть, а если простуда все же нагрянет, у него имеется медицинская страховка. Лишь идиотам лужи важнее собственного здоровья, безопасности и своевременного прихода на работу…

Наконец, писателю интереснее снова прожить жизнь в своих текстах, нежели заработать денег. Разумеется, писатели тоже любят деньги – любой художник, вопреки распространенному убеждению, не прочь хорошо покушать. Просто деньги не являются для него движущей силой. Я чувствую себя очень богатой, когда у меня есть время, чтобы писать, и очень бедной, когда мне регулярно присылают чеки, но у меня нет времени заниматься своей истинной работой. Задумайтесь: работодатели платят вам деньги за ваше время. Это основная ценность, которой владеет каждый человек. Мы обмениваем время своей жизни на деньги. Писатели задерживаются на первой части этой формулы обмена – своем времени – и чувствуют его ценность еще до того, как получают за него деньги. Они держатся за него и не горят особым желанием его продавать. Это все равно что получить в наследство фамильную землю. Она всегда была у вашей семьи, ваши предки издавна владели ею – и тут приходит кто-то и хочет ее купить. Умный писатель никогда не продаст слишком большую ее часть. Он знает, что на вырученные деньги сможет купить себе вторую машину, но зато лишится места, где можно посидеть в тишине, места, о котором можно мечтать.

Поэтому, когда вы начинаете писать, полезно быть немножко идиотом. Внутри вас есть эта неторопливая личность, которой нужно время; она не дает вам распродать его целиком. Этой личности нужно свое место, и она будет заставлять вас выходить под дождь и смотреть на лужи – обычно без головного убора, чтобы капли ощущались разгоряченной кожей.

Люди не понимают, что писательство – это не только умственная, но и физическая деятельность. Чтобы писать, нужно видеть, чувствовать вкусы и запахи, ощущать и приводить в движение все, что есть вокруг вас. Правило писательской практики, гласящее, что «ваша рука не должна останавливаться», – это способ физически преодолеть умственное сопротивление и прорваться сквозь пелену убеждения, что писательство – это только идеи и мышление. Вы физически связаны с вашей ручкой, а через вашу кисть и всю руку на бумагу ложится запись ваших ощущений. Тело и разум нераздельны, поэтому через умственные препятствия к писательству можно пробиться с помощью физического акта написания текста – точно так же, как каратист может разбить доску рукой, если поверит, что дерево ее не остановит.

Один из моих учеников после занятия пораженно сказал: «А, я понял! Писательство – это визуальное искусство!» Да, а еще кинестетическое, приземленно-телесное. Я как-то сказала четвероклассникам, что моя рука писателя могла бы свалить наземь Мухаммеда Али. Они поверили мне, потому что знали, что это правда. Шестиклассники старше, и в них уже куда больше скепсиса. Мне пришлось доказывать слова делом, пробив кулаком шкафчик.

Когда я наблюдаю, как человек пишет, я по одной лишь его позе могу сказать, совершил он прорыв или нет. Если да, то его зубы стучат так, будто больше не держатся в деснах, сердце колотится или ноет, он глубоко дышит. Его почерк становится более размашистым и крупным, а тело расслаблено так, что он способен преодолеть еще очень долгий путь. Вот почему я говорю, что у писателей – неважно, толстые они или худые, мускулистые или пухлые, – у всех хорошие фигуры. Они все время тренируются. Не забывайте об этом. Они всегда в тонусе, всегда настроены на ритм холмов и дорог, всегда готовы к многим часам работы и километрам текста на бумаге. Они изящно перемещаются между мирами.

Великие писатели в первую очередь передают нам не свои слова, а свое дыхание в момент творческого озарения. Если вы прочтете вслух великие стихи – например, «Жаворонка» Перси Биши Шелли, – придерживаясь ритма, заложенного автором, соблюдая расставленные им акценты и паузы, вы начнете дышать в унисон с автором, проникаясь вдохновением того момента, в который были созданы эти стихи. Это дыхание обладает такой мощью, что полтора века спустя способно пробудиться в нашей груди. Следуя ему, вы испытываете невероятный подъем. Поэтому возьмите себе на заметку: если вы хотите настоящего кайфа, не нужно пить виски – лучше почитайте вслух Шекспира, Теннисона, Китса, Неруду, Хопкинса, Миллея, Уитмена – и позвольте своему телу запеть.

Когда мне было шесть лет, я как-то села за фортепиано своей кузины в Бруклине и стала притворяться, что играю песню, напевая: «В сумерках, любовь моя…» Моя кузина, которая была на девять лет старше меня, обрушилась рядом со мной на табурет и закричала: «Тетя Сильвия, у Натали нет слуха! Она не способна петь!» С того момента я никогда больше не пела и очень редко слушала музыку. Когда по радио передавали записи бродвейских мюзиклов, я запоминала лишь слова – но никогда не пыталась повторить мелодию. Став старше, я иногда играла с друзьями в «Угадай мелодию». Стоило мне что-нибудь промычать, как все начинали хохотать, будучи не в состоянии поверить, что мое мычание – это «Моложе, чем весна» из «Юга Тихого океана». Так я могла по крайней мере привлечь к себе внимание, хотя в глубине своей юной души мечтала быть Джипси Розой Ли. Ведь я же знала слова всех песен! Но в общем и целом мир музыки оставался для меня недоступным. У меня не было слуха. Это был физический недостаток – как отсутствие ноги или пальца.