Семь жизней - Захар Прилепин

Он вспрыгнул на парапет и пошёл по нему до самого края – увидел асфальтовую дорожку внизу, достаточно широкую. Можно было спуститься – хотя тут было метра три высоты…

«…или взять и перепрыгнуть на крышу следующего отеля?» – прикидывал он. До крыши тоже было метра три.

Незаметный и неуслышанный, из своего домика вышел человек и начал сворачивать шланг.

Увидел зачарованного туриста на парапете, ничего не сказал, даже не поздоровался.

Испортил всю игру.

«А так всё весело начиналось…» – думал он, снова поднимаясь наверх, к своему отелю.

Пока спускался, радовался своей смекалке и ловкости – но на обратном пути всё это оказалось смешным: ну, перелез – раз, ну, обошёл забор – два, ну, перепрыгнул – три. Любой пацан так сможет.

* * *

Надо было искать другой путь к морю.

Наугад он двинулся по асфальтовой дорожке, ведущей куда-то влево от их отеля.

Навстречу никто не попадался.

Строения скоро кончились, и дорожка пошла резко вниз, меж деревьев.

Это был почти что настоящий лес.

Вдруг он увидел море – оно объявилось далеко, в полукилометре внизу, голое и бесстыдное.

Несколько невысоких каменистых скал стояли неподалёку от берега, в воде.

Над скалами летали чайки: наконец-то он увидел их – а то лишь слышал.

Он поспешил к морю, с твёрдым желанием разглядеть всё это вблизи, и запомнить, и поскорее вернуться в отель, чтобы принести любимой в качестве подарка, и сложить возле кровати: вот море, вот скалы, вот чайки, вот рассветное небо – бери скорей, трофеи.

Дорогу перебежал маленький зверь – кажется, заяц. Отчего-то заяц был рыжий, словно белка – но белки ведь не бегают по земле, как зайцы, когда вокруг столько деревьев. Белки живут на деревьях. Тогда кто это был?

Он не стал размышлять над встречной загадкой и тут же забыл про зверька, потому что приближающееся море занимало всё его сознание. Море – и да, эти, кажется, две скалы, странно стоящие возле самого берега, будто их кто-то забыл там.

«…в такой земле… – лихорадочно думал он, с каждым шагом по направлению к морю всё слаще и острее ощущая свою малость, – …в такой красивой земле, конечно же, не могли поверить в одного бога… здесь всего с излишком – моря и неба, чаек, воздуха… так много дождя – когда приходит дождь… так много страсти и солёной ярости… всем этим не мог владеть один бог. Поэтому боги в этих краях рождались и жили целыми стаями, и все эти боги были красивы… и страстны, и яростны, и любвеобильны…»

В той стороне, откуда он был родом, ему никогда не хотелось взлететь. Напротив, куда чаще его охватывало желанье припасть к земле и попытаться её согреть – такую холодную и одинокую.

Припасть к ней и пропасть в ней.

А здесь – здесь он оглядывался по сторонам, словно пьяный, и хотелось сначала закричать, изо всех сил, чтоб от крика с этих скал осыпались несколько камней, – а потом ощутить за спиной крылья, и с хрустом расправить их, и отчаянно рвануть куда-то вбок и вверх, принимая на грудь порыв ветра, готового сбить тебя в море, – наивного глупца, возомнившего себя невесть кем.

Необъятная солёная вода становилась всё ближе.

Он торопился по ступеням, иногда осознавая, что на лице его уже несколько минут как застыла улыбка – и тут же забывая об этом своём тихом и упоительном сумасшествии. Но если бы кто-то увидел его сейчас – напугался бы.

По-настоящему счастливые люди, не скрывающие своего счастья, должны бы вызывать у нас ужас: они же невменяемы.

С каждым шагом он всё больше погружался в клокотание моря, его запах, его рассеянную в воздухе влагу и власть.

Выйдя из лесной посадки на открытое пространство, он обнаружил на берегу закрытое кафе, а рядом симпатичный, словно бы рыбацкий, крашенный белой краской дом.

Смешно было бы найти дикий берег прямо под самым городом, и он не огорчился, а, скорей, обрадовался пустующему кафе и белому домику: так даже лучше.

Город за спиной лежал будто покинутый: ни огонька, ни дымка, ни движения. Только приморская зима, и чайки, давно отвыкшие от людей – а что люди? – люди узнали о том, что с моря приближается нечто ужасное, несущее всем погибель, и поспешили уехать, уплыть, оставить свои жилища.

…и только вот его позабыли и не заметили.

Его и её.

Она лежала там, в пустой гостинице, горячая и ароматная, со своим прекрасным лицом, и он с жалостливой, отдающей прямо в сердце болью вспомнил маленькие, красиво и точно прорисованные, а сейчас потерявшие цвет губы, и маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту – этот язык, который… впрочем, ладно, ладно – и так понятно, как невыносимо он любил, любил, любил всё это.

* * *

Он ходил вдоль берега, словно искал что-то и никак не хотел найти.

Море было восхитительным – с трудом он спустился по камням и погладил воду. Вода показалась ласковой, но своенравной.

Вблизи, стоящие в клокочущей, вскипающей воде, две скалы выглядели ещё более таинственно.

Всякую секунду казалось, что вот-вот из-за ближайшей скалы появится лодка с не чаявшими добраться до суши путниками, и вид их будет необычен, а язык невнятен. Или дозорный корабль с недобрыми людьми, которые, увидев досужего гуляку на берегу, тут же выстрелят в него из мушкета. Или вынесет волной мёртвое тело – то ли большой рыбы, то ли человека… или большой рыбы, съевшей человека… или человека, уже накормившего собою малых рыб и оттого потерявшего лицо – ну, хотя бы часть лица.

Он заметил тропку, ведущую на скалистую возвышенность, откуда, кажется, имелся удивительный вид.

Он пошёл по тропке, изредка с лёгкой опаской вглядываясь в море, клокочущее внизу.

«Будучи пьяным, тут несложно сорваться и убиться насмерть», – подумал он с непонятным ему самому удовольствием.

Чувство, возникшее в нём, было странным: поднимаясь по тропке, чтоб в одиночестве поздороваться с утренним морем, – он шёл будто бы на суд, где его могли осудить на смерть, а могли одарить необычайно и щедро.

Наконец он поднялся и смог как следует рассмотреть скалу – ту, что стояла посреди воды. В скале, в самом центре её был сквозной проход, расщелина – из этой расщелины ежеминутно вырывалась возмущённая вода… после недолгого затишья начиналось бешеное бурление, и, нагнанная новой волною, снова катилась шипящая пена.

Он смотрел на это долго – быть может, полчаса, а может быть, и дольше.

На воду нельзя было насмотреться.

Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной, и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтоб в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.