Семь жизней - Захар Прилепин

И так тысячи лет.

Хотелось приобщиться к этой неизменности или хотя бы попытаться почувствовать её ток.

Вышедшее солнце было сладким и медленным – от него шло тепло, как от лимонного пирога, только что вынутого из печи.

Он снял куртку и затем свитер.

Подумал – и стянул майку.

Нет, ему было не холодно. Он разогрелся, пока спускался через лес к морю и вновь забирался по тропке сюда. К тому же – солнце…

Бросил одежду и улёгся на неё, трогая руками камни.

Закрыл глаза.

Клокочущая вода внизу, медленное солнце сверху, он посередине, со своей душою и своей кровью.

Он старался не думать, и у него получалось.

Кажется, тут, в этой бескрайней благости, не хватало только его, чтоб всему миру обрести единый ритм.

Без него светило поднималось непонятно зачем, чайки кричали неясно про что, море бесилось само по себе, скалы дичали.

И лишь он – принёсший сюда 36,6 градусов своего тепла, своё глупое, незагорелое человеческое тело, – именно он заставил всё вокруг стать единым и нерасторжимым.

Так ему казалось, пока он лежал с закрытыми глазами и пытался, не поднимая век, понять, где сейчас находится солнце – там ли, где он оставил его, закрывая глаза, или уже совсем в другом месте.

Случившееся далее было почти необъяснимым. До моря, шумевшего где-то внизу, было не меньше десяти метров – он так и не понял, как оно могло исхитриться и достать разнежившегося, полураздетого человека – его.

Но всё случилось, как случилось: в одно мгновение на него, словно бы в шутку, обрушилось литров тридцать воды: волна вытянула невозможно в эту погоду длинный язык и лизнула.

Он вскочил, ошарашенный – не успев толком испугаться – и тут же захохотал над собой.

Это воистину было смешно: разлёгся, размечта-а-ался, залип… Дурак! Самоуверенный дурачина!

Вся его одежда была сырая. Брюки такие, будто их только что постирали. Свитер, на котором, между прочим, лежал – и тот хоть отжимай. Он, кстати, попробовал отжать, и это оказалось бесполезным: вода пропитала каждую его шерстяную нитку, свитер стал вдвое, а то и втрое тяжелее.

Он перегнулся и глянул вниз, на воду – вода по-прежнему была далеко, и ничего в природе не могло объяснить эту весёлую шутку над человеком.

– Хорошо ещё, море не слизнуло тебя целиком! – воскликнул он вслух и снова захохотал.

Это было счастье.

* * *

Он возвращался в гостиницу, преисполненный восторга. Несколько раз оглядывался на море: ужо я тебе! – смешно грозил он, – ужо я тебе!

Море не обращало на него никакого внимания.

Свитер, который он повязал на пояс, был тяжёл, как доспехи.

Куртку он надел на голое тело.

Тело было солёным.

Солнце вставало всё выше.

Он так торопился, что потерял свою гостиницу, прошёл куда-то дальше и некоторое время озадаченно озирался.

Показалось, что все отели на одно лицо: крыши, заборы, калитки – нет разницы.

Успокоил сердцебиение, сделал сорок шагов назад, и нашёл.

Надо было успеть всё сделать, пока не высохло море на коже, не выветрился запах солёной воды.

Ботинки вместе с носками он снял в коридоре и оставил там. Подумав, там же, прямо на пол, бросил куртку, свитер и майку.

В одних джинсах, беззвучно вошёл в номер.

Она проснулась через несколько минут – розовая и полная ожидания, как только что сорванное яблоко.

Её маленькие, красиво и точно прорисованные губы обрели цвет, и виднелись маленькие зубки, всегда очень белые, и маленький язык во рту – тот самый язык, который… впрочем, ладно, что тут говорить, он давно уже выучил без запинки и ноздри, маленькие, как у куклы, и мочки ушей, прохладные и тоже до смешного маленькие, и линию лба, и родинку на виске, и сам висок, и шею, и улыбку, которую он подстерегал каждое утро, как охотник…

Она проснулась и улыбнулась, глядя на него. Вот улыбка – лови, охотник.

Он как раз завершал свои дела.

– Посмотри, я всё нормально уложил? – спросил он, и поставил её сумку возле кровати.

В сумке, вразброс, смятые и спутанные, лежали её вещи, она успела оттуда вытащить только халат, он запихал его обратно, и сгрёб всё то, что она непонятно когда успела разложить в ванной – эти её щетки, тюбики, флаконы и помады… заодно бросил пять или шесть брикетиков с мылом, которые уже лежали в номере, – а вдруг пригодятся: измажется где-то, нужно будет вымыть руки, а он уже позаботился.

– Одевайся скорей, – торопил он шёпотом.

Пальма за окном раскачивалась на ветру.

– Скоро паром, тебе нужно успеть, чтоб уехать, – повторял он, а она всё улыбалась, предчувствуя игру, только что это за игра, никак не понимала – и даже, будь что будет, чуть высвободила ногу из-под одеяла – эта нога точно должна была поучаствовать в игре; тёплая, нагретая, сочная, голая, в нежнейшем пушке нога.

Он заторопился, чтобы не обратить внимание на эту ногу и не отвлечься, и поэтому склонился к её лицу, по пути увернувшись от раскрывшихся навстречу губ, и прошептал на ухо:

– Я больше не люблю тебя.

Так забавно: новорождённого ребёнка приводят за поводок.

Висит на пуповине, как космонавт: Земля, Земля, я на связи, отвяжите – выхожу в открытое пространство.

Отпусти пескаря в пруд, рыбак. Что ты к нему прицепился.

Поверить не могу, что со мной всё это когда-то произошло.

Если есть поводок – значит, меня где-то нашли, подцепили, потянули за собой.

А где?

Когда я открывал рот, делая первый вздох, какое слово мне хотелось выговорить?

Может быть, назвать место предыдущего обитания?

…механическая коробка передач, «Жигули» шестой модели, жара июньская – всё это мало располагало к философии, но я философствовал – на мелкотемье: как умел.

У меня родился первый ребёнок, сын.

Что ж, здравствуй, отец, – я посмотрел на себя в зеркало заднего вида.

Небритое, невыспавшееся лицо безработного шалопая.

Неужели мой пацан выбрал именно меня, перебираясь из своей обители сюда на ПМЖ.

Пацан, ты ничего не попутал?

Обгоняя и подрезая на своей железяке машины вдвое, а то и втрое больше моей, – впрочем, фарт длился только до следующего светофора, дальше меня с лёгкостью уделывали, – я примерял к себе это слово, «отец», – то как медаль на лацкан, то как печать на лоб, то как колодку на ногу.