Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

– Как делают что?

– Не дури, ты отлично знаешь, о чем я.

Пальцы в ботинках заерзали, как будто ему туда насыпали раскаленных углей, уши пылали.

Пожалуй, нужно было окунуться в воду с головой, чтобы потушить этот пожар, он и нырнул:

– Детей, Бен. Скажи мне, как делают детей.

Удивление рождает молчание. Мгновение немого оцепенения – как вспышка взрыва, и пеплом и гарью, виясь и кружа, медленно оседает неверие… Но нет, Жереми, жавшийся передо мной от смущения, и не думал меня разыгрывать. Немая сцена отупения. Как такое возможно? Как подросток в конце этого века, увязшего в порнографии, в этой высокоразвитой в плане сексуальности стране, в этой столице, известной всему миру как город неги и сладострастия, в этом квартале, развращенном до крайности, и, наконец, в этой семье, где новорожденные выскакивают, как метеоры, только успевай считать, как, спрашиваю я, могло случиться, что этот подросток – мой собственный брат! – не знал элементарных вещей: процесса воспроизводства и деторождения? И это Жереми! Жереми, который в двенадцать лет мастерил бомбы! Жереми, который в прошлом году замышлял коллективное убийство всех моих сослуживцев! Жереми, который ходит в школу, где в любой перебранке начинают показывать по поводу и без повода! Жереми, который на раздражение Терезы, спокойно осведомляется, случаем, не критический ли у нее день! Жереми, который сам присутствовал при появлении улыбающейся физиономии Это-Ангела у Клары между колен! И в третий раз молчание: глубина моего потрясения сравнится разве что с морскими безднами. Я пренебрег своими обязанностями наставника, этим все и объясняется. Я позволил времени говорить вместо меня, я, как и все, думал, что детской наивности больше нет, что теперь дети с самого рождения в курсе всего, я положился на вескость слов и шокирующее откровение фотографий, я не дал места невинности, позор на мою голову! Что ж, за дело! За дело сию же минуту, чтоб мне провалиться!

– Хорошо, Жереми. Присаживайся.

Он садится.

– Жереми…

Здесь меня берет самая подлая немота: замешательство педагога.

Я осмотрительно начал издалека. С начала. Я стал говорить ему о сперматозоидах и ооцитах, о гаметах и зиготах, о ДНК и Леоне Блюме («он был первый, Жереми, кто представил нам процесс зачатия не как случайность, а как действие сознательное и добровольное»), об овуляции, о спавшемся состоянии, пещеристом теле, влагалище, фаллопиевых трубах и яичниках… Честное слово, я уже начинал любоваться собой, когда Жереми вскочил как ошпаренный.

– Ты что, издеваешься?

В глазах у него стояли слезы ярости.

– Мне не нужен урок сексуального воспитания, черт бы тебя побрал, я тебя спрашиваю, как делают детей!

Дверь распахнулась, и на пороге появился Малыш:

– Ужинать! Маттиас пришел.

И видя, что оба мы, как на льдине в открытом море, в совершенно безвыходном положении, не растерялся:

– Детей? Да я знаю, как это делается! Проще простого!

Он схватил листок бумаги, ручку Жюли, раз, два – и результат у Жереми перед глазами:

– Смотри, вот как!

Через полсекунды они уже ссыпались вниз по лестнице с воплями и хохотом, как бесенята на переменке. Набросок Малыша не оставлял никаких сомнений: именно так.

* * *

Когда я спустился, за столом уже во всю шел разговор. Клеман Судейское Семя расхваливал всех нас перед Маттиасом Френкелем, которому еще многое предстоит узнать о племени Малоссенов.

Послушать его, так получалось, что сам я – герольд (и герой, в придачу) Бельвиля, наша малоссеновская вотчина – что-то вроде Шервудского леса, а судебный исполнитель Ла-Эрс – шериф Ноттингема, подлая душонка, приспешник этого подонка принца Джона, который спихнул с престола родного брата, Ричарда Львиное Сердце. Бельвильцы представляют добрый саксонский народ под властью норманнов, но отряд Робина-Бенжамена начеку, как у нас говорят, принц Джон, спасай свою задницу!

– Славный Робин из Асфальтового леса… хороший вышел бы сюжет для фильма, – замечает Маттиас Френкель.

– Скорее, для театральной пьесы! – воскликнул Жереми, загоревшись внезапным воодушевлением. – С этими съемками столько мороки всегда. Спектакль – другое дело, никаких забот!

– К тому же я мог бы заснять его на видео, – подхватывает Судейское Семя, ловя на лету удачно подвернувшийся случай блеснуть своим первым шедевром.

– Ну как, Сюзанна? Пустишь нас на сцену «Зебры»?

– А кто напишет эту твою пьесу? – спрашивает Тереза, которая скептически принимает все, что не касается звезд.

– Я! – кричит в запале Жереми. – Я сам! За эти три-четыре года столько всего случилось, что будет, о чем порассказать, не волнуйся!

– А у меня будет там роль? – спрашивает Малыш.

– Конечно! И у тебя, и у Клары, у Лейлы, у Нурдина, у Верден, у Это-Ангела, у всех будут роли! Я сам буду играть! Я хороший актер! Что скажешь, Бенжамен, разве мы с Малышом плохие актеры?

Я так и застыл с вилкой в руке, открыв рот… Великодушный Жереми добавляет:

– Ты, кстати, тоже неплох, как препод анатомии вполне годишься. Держишься естественно… сперматозоиды там, ооциты… яичники… ты тоже будешь играть у нас, Бен, решено!

И как припустят с Малышом в чехарду своих обычных шуток!

– Какой день недели вам освободить? – спрашивает Сюзанна О’Голубые Глаза, у которой уже зашевелились крылышки спонсора за спиной.

– Ты согласна?

Радостный журчащий смех Жереми.

– Ты отдашь нам сцену «Зебры»!

– По каким дням вы будете играть?

– Для начала в воскресенье днем, когда все помирают со скуки. Потом…

– Посмотрим еще, как ты начнешь. Как только напишешь свою пьесу, я освобожу вам дневные воскресные сеансы, а если дело пойдет, попробуем и вечер.

– Сюзанна!

Жереми уже просто орет.

– Сюзанна! Сюзанна! Черт возьми, Сюза-а-аа-нна!

И он пулей летит в детскую, вопя на бегу:

– Сейчас прямо и начну: сага о Малоссенах! Робин Гуд из Асфальтового леса! Да еще в декорациях Бельвиля! Описаетесь от восторга!

По закону нашей семейной физики, стоит одному ребенку выскочить из-за стола, тут же и всех остальных как ветром сдувает. Через секунду – за столом одни взрослые.

Мама говорит:

– Вы очень добры, Сюзанна.

Сюзанна отвечает своим светлым смехом:

– Принимая во внимание настоящее положение «Зебры»… одним провалом больше, одним меньше…

Когда я называю смех Сюзанны светлым, я говорю в буквальном смысле слова. Есть в ее смехе некий свет, который пронизывает ее всю, не встречая на своем пути никакой задней мысли, ни самой легкой иронии, ни тем более глубоко запрятанного сожаления. Он похож на ручеек кристально чистых нот, колокольный звон в утреннем небе Иль-де-Франса (да простят мне такую дерзость), и он заставляет вас тянуться ввысь.