От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Мальдивская жена, после дикого скандала с попыткой развестись — чему, впрочем, Верещагин не препятствовал, вовремя срубила фишку и только и болталась у коровьего выгула, делая обворожительные селфи.

Вот, кто пострадал, так это теща… она чуть не расколотила телевизор, и пыталась требовать с зятя деньги, и он ей перевел — 330 кг на 280 рублей — 92 400 рублей. Но, за вычетом расходов на транспорт, питание и хорошее отношение вышло немного — я не скажу, сколько — сама и половины бы не дала.

Почему Машку Милову прозвали «Мышкой», никто не помнил. Меньше всего она на мышь походила — Машка была высоченная, длинноногая, и вся какая-то летящая, и жесты ее были плавные — как сильные взмахи крыльев. Машка была миловидна больше, чем красива, а уж sexappeal до такой степени, что мужчины, попадавшие в эту зону, теряли голову. Машка пошла работать в театр не из-за любви к искусству, а ради интереса. На скромной должности реквизитора, выносящего на сцену то кружки, то подсвечники, то живого кота, она моментально успела перезнакомиться со всеми, была в меру услужлива, в меру смешлива, в интриги не лезла, не собирала сплетен, пила, не хмелея, могла переспать с кем надо, не вдаваясь в подробности завтрашних отношений и к концу первого года работы казалась совершенно своей и незаменимой. Мальчики, вчерашние студенты, на ее глазах получали главные роли, и вместе со всеми, на-равных, она отмечала эти вводы в ВТО, откуда заваливалась вместе с веселой компанией в театральное общежитие, не гнушалась сбегать к таксистам за водкой, и вообще была — «своим парнем». Мышкой она по театру шмыгала, точнее — цокала каблучками — что-то, а уж каблуки она носила высокие. Курившие в антракте актеры провожали ее взглядами, когда она пробегала мимо них по лестнице, держа поднос с реквизитом, и вздыхали. Все было бы ничего, не возьми главный режиссер известного молодого актера на роль в новом спектакле. Актер уже успел сняться, жениться, развестись и прославиться до того, что выходил после спектакля не через служебный, а через черный ход, отбиваясь от поклонниц. Конечно, в него влюблялись поголовно все — от вахтерши Мины Львовны Базелис до народной актрисы Валечки Урюпинской, игравшей еще у Мейерхольда. Машка пропала сразу же, когда вошла с ним в кабинку лифта. За те два этажа — от машинного отделения до мужских гримерок она ощутила одновременно страшный холод, горячечный озноб, потеряла способность говорить и даже не могла пошевелить рукой. Митя Вяземский, как все бабники, почуяв легкую добычу, тут же в лифте и готов был приступить к обольщению, но не успел. За съемками, банкетами, футболом и репетициями он про Мышку забыл, хотя ощущал ее в темноте кулис безошибочно, как хищник — жертву. Мышка пересмотрела все репетиции, а на спектакле для пап и мам выпросила место в 7 ряду партера и ела Вяземского глазами, и не спала потом ночью, и на премьере, оказавшись его визави, моментально призывный сигнал от Мити словила, и мчалась с ним вместе, в его иномарке, по чужой и прекрасной ночной Москве, и он, держа руль левой, правой прижимал ее к себе и дул ей в висок. Первая ночь так и прошла в машине, и Мышка хотела по всегдашней женской хитрости что-то да оставить вещицу пустячную, но нужную, чтобы был предлог — еще раз! но Вяземский был осторожен и улыбаясь голливудской улыбочкой, протянул ей сумочку в окно. А потом он стал приходить к ней домой. Когда хотел. Иногда каждый день, иногда раз в месяц, и она перестала жить, и стала ждать. Она боялась выйти в магазин, она отказалась от подаренного щенка — вдруг Митя придет, а я с собакой гуляю? Митя приходил ночью. Днем. Утром. Ел, спал, трепал ее по щечке и говорил — Мышка, ты классная девчонка, мне с тобой ХОРОШО. И всё. Никаких «люблю». Мышка растеряла всех своих мальчиков, и существовала между театром и домом. Прошел не первый год их близости, но она все никак не могла забеременеть, а в мечтах было одно — мальчик, непременно, мальчик — разве от таких актеров родятся девочки? И мальчик — вылитый Митя, Дим Димыч, кареглазый, длинный, с родинкой на сгибе локтя и такой же невозможно красивый. Но не случилось. Митя появлялся все так же, и даже выводил Мышку в свет, как красивую собачку, и она ждала его, а он уходил с другими — помоложе, посвежее, поярче. Он любил славу, и девочек подбирал известных — манекенщиц, актрис, певичек, балетных… и Мышка шла пешком на свою Новокузнецкую, в тихо дышащую коммуналку и садилась у окна, и ждала. Однажды она не выдержала и согласилась взять путевку Дом актера, в Рузу, не в сезон, а в ноябре. И месяц просидела в своей комнате, слушая в кассетнике одну и ту же песню Хулио Иглесиаса, под которую они однажды танцевали в чьей-то мастерской. Когда она вернулась, Димочка, встретив ее в служебном буфете, принес свою чашку с кофе к ней за столик, и сказал — ты где была, Машка? Я к тебе приезжал — хотел предложение сделать. А тебя не было. А, а, а, — Машка начала заикаться, — я в Рузе была. Я не знала! А теперь? Теперь поздно, — ответил Митя, — я взял и женился.

Мышка так и осталась работать реквизитором. Кто-то же должен приносить на сцену чашки и даже живую кошку?

Лёка поступила в институт. В МАДИ. Зачем, она и сама не знала. Провалилась на актерский в Щуку, махнула рукой — и поступила. Не стала дожидаться результатов, собрала сумку, и махнула к тетке, под Ленинград, в Токсово. Лёка в Токсово выросла. Мамина сестра, Вера, вышла после войны замуж за ленинградца и уехала. И разлюбила Москву, и воротила нос от Третьяковки, и называла Москву-реку «грязной лужей». Мама Лёки смеялась, и отсылала Лёку на поезде Москва-Ленинград — к кузинам, которые Лёку, самую младшую из сестер, обожали и баловали. Лёке и самой нравился Ленинград, и она уже с 9 лет свободно ориентировалась в городе, и сама ездила на теткину дачу — в Токсово. Электричка от станции Ручьи бежала между сосновых боров, в которых прятались уютные финские домики, и названия станций были тоже уютные и финские — Кавголово, например. В Токсово она вместе со всеми стремглав бежала, чтобы успеть на рейсовый автобус, и авоська с бидоном, в который тетка складывала котлеты, била по ее ногам. В автобусе было душно и тесно, но постепенно все сходили, сходили, и до 4-го садоводства доезжало лишь несколько человек. Тёткин дом стоял в самой глубине, он был несуразно велик и хронически не достроен, но вокруг все цвело и благоухало, а на грядках, уходящих вниз, к болотцу, поспевала клубника, и вечерами на веранде собиралась молодежь. В садоводстве не было электричества, и, как только темнело, выносили керосиновые лампы, и сладко пахло керосином, и чьи-то пальцы подкручивали фитиль, и бабочки бились о стекло, и тусклый свет падал на карты — играли самозабвенно, и в преферанс, и в Кинга, в «тысячу». Все эти игры были поводом для каких-то начинающихся влюбленностей, как эти взгляды, эти шутки, взрывы смеха или слезы обиды — Лёка, по молодости не принимавшая участия в играх, страдала оттого, что она такая маленькая, и никто не принимает ее всерьез, и ее гнали спать, в теткину половину, а тетка храпела и ходила по ночам курить Беломор — к чему она привыкла с войны. А в то лето, когда Лёка приехала, поступив, все даже успели пережениться, и она уже была равная им — пусть младше, но студентка, и она убегала по вечерам купаться на Артиллерийское озеро, самое дальнее и глубокое, и плавала там — одна, воображая о себе невесть что и все поджидала, когда же явится — ОН, такой неотразимый и нездешний, как актер Роберт Редфорд, и красиво отбросит челку со лба. Вместо Роберта принцем оказался вполне заурядный студент Техноложки, который не умел целоваться и ужасно пах одеколоном «Шипр». Они сидели в компании у костра, пели песни про атлантов, держащих небо и про синхрофазотроны, и все были страшно самоуверенны и красивы. Студент держал руку на Лёкином плече, обозначая её, Лёкину, принадлежность ему, и, в конце лета, перебрав портвейна, и закурив в первый раз в жизни, Лёка уступила студенту, после чего перепугалась и утром уехала в Ленинград, а оттуда — в Москву. Студент писал ей глупые письма, в которых полно было ошибок, и вкладывал мутные любительские фотокарточки. По счастью, последствий не случилось, и Лёка, бросив ненавистный МАДИ, поступила в Щепку, счастливо отучилась в ней и стала обычной актрисой в академическом театре Москвы. Из памяти стерлось почти всё, кроме этого бидона с котлетами, больно стучавшего по ногам и запаха одеколона «Шипр».