От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Она была актрисой. Ну, хорошо, она не была актрисой. Да, она просто выходила на сцену в массовке. А что такого? Зритель видел её, и Римма ощущала токи зала, она чувствовала его теплую и страшную глубину, наполненную до отказа в день премьеры, и ряды, уходящие вверх, от партера к бельэтажу, наоборот, казались ей уходящими вниз, ниже оркестровой ямы. Минус бесконечность. Римма всегда выходила на поклонах, и, хотя никто не бросал ей букетов, она раскланивалась, и даже осмеливалась посылать в зал воздушные поцелуи. Забавная какая девушка, сказал молодой режиссер главному режиссеру — почему ты ее не занимаешь? Я ее не вижу, — сказал главный, — да куда полтруппы девать? У нас норму никто не вырабатывает, кроме заслуженных. А я возьму, позволишь? — молодой уже придумал, как забавно будет смотреться Римма на сцене его театра. Главный пожал плечами.

— Римма? Вас ведь, кажется, так зовут? — молодой подсел к ней в служебном буфете. Римма так перепугалась, что разлила стакан, в котором она мешала томатный сок со сметаной. А что? Да вы не волнуйтесь так, — молодой надел ослепительную улыбку, которая еще больше испугала Римму. Я вас хочу пригласить — исполнить роль в моей новой постановке. Театр имени Мочалова, известен вам? Еще бы! — Римма провела пальцем дорожку, и теперь сок стекал на пол, брызгая на штаны молодого режиссера. Ну вот, моя визитка — жду вас.

Сначала долго читали пьесу. Римма стеснялась спросить, о чем она, но понимала, что это — новое направление в искусстве. Дома она сидела в интернете, забивая в поисковик слова, которые ей удалось запомнить, но гугл молчал. Должно быть, сам Виктор Викторович — молодой режиссер, и написал, решила Римма и стала зубрить. Роль была не то, чтобы большой, но и не маленькой. Значительная роль, сказал ей Виктор Викторович. Эманация Всемирного Зла. Слово «эманация» Римме понравилось, а вот «зло» — не очень. Текст состоял из междометий, ахов, вздохов и звуков погремушки, которую полагалось теперь подавать Римме на репетицию. Премьера собрала едва не полстолицы — Виктор Викторович был известен тем, что ниспровергал. Всё абсолютно. Оказалось, — Римма подслушала разговор в курилке, что пьеса, которую они репетировали, называлась «Сыпь» и явилась плодом раздумий Виктора Викторовича над пьесами Антона Чехова, эдакой контаминацией — " Сад трех вишневых чаек». Сестер не было, сада тоже, была, правда одинокая Раневская с топором, Чебутыкин с наганом и кордебалет. Мужской. Римма, подвешенная в люльке на штанкетный подъем, то опускалась, то поднималась, настойчиво дрожа погремушкой. Тени метались по сцене, хохотала какая-то птица, схожая с павлином, а герои всех трех пьес, одетые в черные трико, выкрикивали отрывки из своих монологов. Аплодировали неистово. Сцену забросали цветами, а актер, исполнявший роль Раневской, демонстративно разоблачился на поклонах, сняв с себя боа и платье цвета выдохшегося Шампанского. Когда погасли огни, и актеры разошлись, Римма, забытая в люльке, затосковала. Она сначала робко звала — эй, кто-нибудь?! потом перешла к «спасите и помогите» и вопила так долго, что пришел вахтер, включил дежурный свет, увидел Римму, зябнувшую на сквозняке, развел руки — дескать, рабочих никого нет, терпите, барышня, и ушел. Ночью люльку качало, и Римма, засыпая, думала, что все-таки, она наконец-то стала настоящей актрисой, и слава непременно найдет её. Утром её нашли рабочие сцены, и, дыша банкетным перегаром, спустили люльку, дали выпить Римме водки и даже пустили ее поспать на продавленном диванчике. Спектакль сняли сразу после премьеры «за издевательство над классикой», Виктор Викторович уехал в Новую Зеландию, а Римма, продолжая выходить в массовке, кланялась теперь с некоторым превосходством над публикой — все-таки, она стала — актрисой.

Сашка, соблазнившись легкой халтурой по подмосковным дачам, поехал с братом Колькой, и калымил будь здоров, работал честно, надеясь на «сарафанное радио», но сорвалось, накосячили с крышей, потому сбежали без расчета. Колька подался назад, к жене, а Сашка рискнул покуситься на Москву — а чего, 24 года, силы есть, работы полно — не пропаду. Снял койку, и пошел искать. Со стройки его погнали — там свои, фантазии про грузчиков сразу пропали, мыкался месяц — так, пиццу доставить, курьерил — но копейки, и так — баловство. Оказалось, что Москва давно поделена, и его, Сашку Макарова, никто не ждет. Но случай-то подвернется, как иначе? Так, стоял, курил у супермаркета, дамочка подъехала, крутая, на джипе, вышла — Сашку с пяток до кепки взглядом ожгла, каблучками заскользила по плитке, Сашка, не будь дураком — ручку вовремя подставил, и сзади поплелся, вроде бы тоже — за пармезаном с хамоном, понимаешь ли. От касс дамочка тележку ему подтолкнула — мол, понял? Сашка понял. И стал он жить на проспекте Вернадского, в башне, на 26 этаже, в квартире, где не было перегородок, а были какие-то подпорки и стеклянные стены, а окна были до пола, и Сашке было так страшно, что он в первое время к окну на карачках подползал — думал — выпадет сейчас, и — вдребезги…

Хозяйку звали Кристиной. Где она работала, и работала ли вообще — Сашка такого вопроса задать себе не позволял. Пару дней проспал он в каком-то пространстве, вроде шкафа — на массажной кушетке и не знал, куда сесть да как встать. Кристина, приглядевшись, приспавшись, стала лепить из него столичного мальчика, водила его, как собачонку, по модным парикмахерским, в которых странные то ли мужики, то ли девки состригли ему каштановые кудри, выкрасили пару прядок в густо фиолетовый и обрили затылок. Сашка думал, что теперь все на него пальцем будут показывать — гляди, урод! но — нет. Уважительно стали смотреть. Кристина на него денег не пожалела, обула-одела, по ресторанам водила, спросила — какой тебе айфон, мальчик? На что Сашка сглотнул и промолчал. Хороший вкус, — сморщила носик Кристина и купила последний Apple. Сашка вытаскивал его, тер рукавом рубашки и думал, что корову можно вместо этой фигни купить запросто. А потом втянулся, и уже капризничал, и все плечи были в татуировках, да цветных, и уже вопросики — куда летом поедем? и когда тачка будет? и уже — где ты шлялась, и даже в глаз попробовал дать, и вышло хорошо, даже еще в ногах валялась — прощения просила. Знакомства росли, да и девочки стали попадаться посвежее и побогаче, а когда Кристина, ломая ногти, подралась с ним, приревновав, он дал ей, не жалея, ногами, от всей души… а она беременная была, и скорая тут, он и бабок всем насовал — а не спасли. А после похорон пришел дядечка, скучный такой, лысенький, Сашка хотел и ему дать с тоски и от беспробудной пьянки, но выбросили Сашку на тротуар рядом с домом-башней, а дядечка ему в кармашек ввинтил пятитысячную и посоветовал отъехать домой, к маме.

Так и живет Санек в родной деревне, волосы-то отрасли, а вот драконы чудные так и остались по плечам, он даже и в речке-то летом стесняется искупаться.

Оля нырнула в лужу на остановке, и тут же почувствовала, что левый уже носок мокрый, а ехать было далеко, и сразу нужно было идти гулять с собакой, и потом идти в магазин, потому, что не было дома ничего, кроме увядшего огурца, а потом позвонила подруга, и она уснула в кресле, а уже к утру ломало так, что выть хотелось, и пресловутой воды подать было некому, и Оля кляла себя, декабрь, лужи, и китайские ботинки из «непромокаемой кожи», и все было ужасно, и стучало в затылке и телу было плохо в любом положении, и она из последних сил сбросила с себя плед и доползла до дивана, и — уснула. Она шла по набережной незнакомого города, и город был южный, средиземноморский, зарубежный совершенно, и ей навстречу все текла праздная толпа, такая плотная, что Оле буквально приходилось протискиваться, и, когда она уткнулась носом в Лешку, она разозлилась, что вот — видит же, идет женщина, а он — стоит! А Лёшка обхватил ее своими ручищами, у него всегда были длинные руки и несуразно крупные кисти, и Оля говорила, что он похож на обезьяну, а Лёшка смеялся, и говорил, что она похожа на белку, только длинную и с косичками. Оля обрадовалась Лёшке, он изменился совершенно — и остался прежним. У него, у единственного, были странные глаза — зеленая радужка с темным ободком и длиннющие ресницы, это пошло бы мне, а не тебе, говорила Оля, а еще у него были темные прямые брови и такой крупный рот, что Олин папа звал его обидно «губошлёпом», а Олька любила Лёшку, как безумная, и они поступили в один институт, чтобы быть вместе, и целовались в метро, залезая в последний вагон — катались по кольцевой, потому что был март, а их родители были против свадьбы. И сейчас она все это хотела ему рассказать, и объяснить, наконец, почему она ушла от него, она не бросила, нет — ей просто надо было подумать, но Лешка тащил ее за руку по набережной — туда, где виднелись мачты — и Оля поняла, что это и есть яхты, которыми он бредил — и все стены комнаты у него были в фотографиях, и Олька сидела, уместив подбородок в ладони и смотрела, как он делает модель очередного парусника, а он позволял написать ей на боку — «Queen Olga» и она страшно задирала нос. А сейчас он все вел ее, и все расступались, и он целовал её в щеку на ходу, и останавливался, обнимал, гладил ее по голове и говорил — как я скучал по тебе, как я по тебе скучал… и Оле было так хорошо, как бывает тогда, когда ты попадаешь домой после ужасного, долгого пути, и теперь все позади, и только — сердце выстукивает «любима!», и щиплет в носу… и вдруг Лёшка пропал, и Оля стала бегать по набережной, и никак не могла понять — куда он мог исчезнуть? Он только что — был? Нужно позвонить, сообразила она, и тут же поняла, что потеряла сотовый, и хотела попросить у кого-то — позвонить, я заплачу — мне нужно срочно позвонить! И понимала, что у нее нет денег, и она видела телефон-автомат, но к нему была очередь, а потом — номер? Номер? И номер всплыл сам собой — 141 35 11, его, московский, на улице Академика Павлова, и Оля обрадовалась — сейчас, сейчас! Но кто-то вложил ей в руку телефон, она поднесла трубку к уху, и Лешка совершенно чужим голосом сказал — не ищи меня. Между нами все кончено. Так это я тебе тогда сказала! — закричала Оля и проснулась, потому что звонил телефон, и лаяла собака, и она сняла трубку, а женский голос сказал — Вы Оля? Вы знаете, а Алексей сегодня…