Лисьи броды - Анна Старобинец

В толпе, обступившей тело, я вижу Флинта; он опускается перед трупом на корточки, заскорузлыми, перепачканными в земле пальцами теребит пришитые к хламиде утопленника колокольчики, с интересом ковыряется в пулевом отверстии на виске. Хорошо, что, кроме меня, ни одна живая душа моего кореша Флинта не видит.

– Кто-нибудь знает этого человека? – мне наплевать, но раз уж я здесь, я должен что-то спросить.

Китайские рыбаки испуганно опускают глаза и молчат.

– Та он нищеброд, на пристани уси дни сидел, милостыню ему кидали, из еды кой-шо приносили… – отвечает за них Тарасевич. Похоже, снайперу искренне жаль старика.

– Товарищ Шутов, позвольте уточнение? – подает голос рядовой Овчаренко.

– Позволяю.

– Он не то чтобы нищий, скорее наподобие ихнего здешнего святого. Отшельник, вроде того.

– Как думаешь, Кронин, кто замочил святого отшельника? – хихикает Флинт, но я стараюсь не смотреть в его сторону.

– Я знаю, кто его убил, – внезапно говорит медсестра. Она еще бледней, чем была с утра, глаза – как две неподвижные мишени, пригвожденные крошечными булавками зрачков к огромным темным кругам. – Почтенного Лю убил Лама по приказу какого-то барона… – Она замолкает, будто во что-то вслушиваясь. – …Это несправедливо, потому что Лю – не даос. Он не мастер Чжао. У него нет тысячи жизней…

Какие-то местные дрязги, местные сказки. Неинтересно и непонятно. С Еленой и японцами явно никак не связано. Я спрашиваю лениво:

– Откуда информация об убийцах?

Она отвечает, глядя на раздутое тело:

– От него. Он мне сам только что сказал.

По толпе электрическим разрядом проходит испуганный шепоток. Кто-то крестится, кто-то суеверно плюет на землю; китайские рыбаки отводят глаза и пятятся, один из них шепчет:

– Гуй…

– Гуй – по-ихнему это демон, дух, – довольный собой, сообщает Пашка. – Мне Борян сказал. Он меня китайскому учит.

– Глаша, Господи! Бедная моя девочка!.. – доктор Новак раскидывает руки, по-отцовски приглашая ее в объятия, но она не шевелится, а все смотрит и смотрит на тело. – Ее мать сошла с ума, – поясняет мне Новак шепотом. – Тоже с мертвыми говорила… Наследственность! – он находит, наконец, куда пристроить руки: распахивает медицинский саквояж и энергично в нем шарит. – Неизлечимо… Но я дам ей успокоительное…

– Я не хочу это слушать, – монотонно и тяжело, как во сне, говорит Аглая и поворачивается ко мне. – Скажите вашему другу, пусть не заставляет меня это слушать.

– Какому другу? – я оглядываюсь на Пашку. Тот стоит, по-собачьи глядя на медсестру и ссутулившись так, что кажется на голову ниже меня, хоть мы и одного роста.

– Ему вот! – взвизгивает она и указывает рукой не на Пашку. А на того, кого вижу я один, только я. – Скажите Флинту! Это он меня сюда притащил!

– Еще и Флинт какой-то… Да как же я проглядел… – бормочет Новак, втягивая содержимое ампулы в шприц. – Такой регресс!.. Такое резкое обострение…

Вор корчится от смеха, зажимая руками простреленное дырявое брюхо:

– Не ссы, сестричка! Мы почти закончили тут. Осталось только погоняло барона. Ну, вспоминай, ишак! – Флинт с силой пинает утопленника ногой, но этого не видит никто, кроме меня и, судя по всему, медсестры. – Вспоминай, как зовут того, кто приказал тебя замочить!

– Почтенный Лю просит денег, – говорит Аглая бесстрастно. – Ему нечем платить за паром.

Один из рыбаков, самый пожилой, понимающе кивнув, кладет рядом с трупом помятую, засаленную купюру – последнее подаяние. Чиркает спичкой, поджигает ее и отступает назад.

– Ладно, она не в себе! – доктор яростно затаптывает горящие деньги. – Но вы-то что вытворяете?!

Рыбаки беспокойно косятся на обугленную купюру. Пожилой решительно шагает вперед, поджигает ее опять, но на этот раз не отходит, а стоит, склонившись над огоньком и явно оберегая его от посягательств доктора Новака.

– Гуй деньги дать – гуй не злой, уходить отсюда туда, – пожилой неопределенно машет рукой то ли на озеро, то ли на низкие облака, а может быть, на полосу густого тумана, склеивающую небо и воду.

– Мракобесие! – морщится Новак и поворачивается к Аглае; в неподвижных ее глазах пляшут рыжие отблески огонька. – Сейчас я, Глашенька, укол тебе сделаю, станет легче… – доктор Новак задирает на ней рукав, вгоняет успокоительное в предплечье; она не сопротивляется.

– Почтенный Лю вспомнил имя убийцы, разыскивающего мастера Чжао, – говорит она, обмякая. – Перед отплытием он желает назвать его. Это Антон фон Юнгер.

– Твари проклятые!.. Креста на них нет!.. Столько скота сгубили!.. Гореть им в аду!..

Ермил в два глотка опустошил стакан самогона. Охотничьим ножом отчекрыжил ломоть вяленого мяса, целиком сунул в рот и проглотил, почти не разжевывая, так, что болью полоснуло от глотки до ребер. Плеснул из графина в граненый стакан еще, до краев.

– У соседей и петушка, и цыпляток!.. А у нас собачку нашу, Полкана… прям во дворе растерзали, нелюди!..

Жена, в косынке и фартуке, возилась у печи по хозяйству, и ее голос впивался ему глубоко в нутро назойливо и ритмично, так же как пальцы ее впивались в тесто, которое она исступленно месила. Ермил залил в себя еще самогона.

– …я кровь потом подтирала… а дети по нем плакали… любили они Полканушку… скоро, видно, и за детей невинных возьмутся…

– Хватит, дура! – прорычал Ермил и поднялся.

– Ты куда?

– Выйду, воздухом подышу.

– Что же, дома тебе нет воздуха?

– Нету! – гаркнул Ермил так страшно, что Марфа вздрогнула и попятилась. – Ты! Ты весь его… – он схватил себя рукой за горло, – сожрала! Сожрала весь воздух!

Марфа поджала губы, выждала несколько секунд и снова продолжила ему в спину:

– А ты жизнь мою молодую, честную, во Христе Господе праведную, поганой ведьме, девке-блуднице под ноги кинул, чтобы топтала да надсмехалася… А ведь тварь твоя проклятая заодно с ними, нелюдями… Петушка-то нашего и собачки будет ей мало, ведьме… А Полканушка, небось…

Ермил вдруг застыл и резко, с размаху, грохнул кулаком по столу.

– Собаку жалеешь. А что Андрона, брата моего родного, убили, тебе не жалко?

– Да как же не жалко? Я уж и повыла, и за упокой души его грешной молюсь непрестанно, верю, Господь мои молитвы услышит, хоть Андронушка наш и сквернословил, и блудно жил, и возлияния совершал… – Марфа укоризненно покосилась на граненый стакан.

– Ну а ты, значит, молитвой своей безгрешной душу его спасаешь? – Ермил ухватил ружье, и Марфа, перекрестившись, попятилась. – Ты зачем из моего ружья в особиста стреляла, сука?! Если б не ты, особист до Андрюхи бы не добрался. Ты ж и меня, и всю семью подставила, тупая ты баба!